— Везучие все же мы! Смотри, какой день. Может, в его честь хлебнем по глоточку ключевой-глубинной? — Он поднял колодезную цепь — веселый старинный звук покатился по снегу.

— Спасибо, я этот день и так запомню. И тебе не советую. Береги горло, посадишь. Как слово заветное скажешь? Как сердце свое обнажишь?

— Ка-акое заветное? — растерянно хватанул ртом Григорий Савельич. — Н-не понимаю.

— Да чьи-то строчки вдруг подвернулись. Ой, какой ты смешной — глаза вытаращил, как филин. Ты чему удивляешься?

— Тебе. Как всегда, тебе. — Бросил ведро в узкое горло наледи — завизжал, дробно застучал ворот. — Я все же хлебну.

Он не хотел пить, но тянул время, не мог совладать с нерешительностью, вязко объявшей его. Глотнул раз, другой — поперхнулся, облил шарф, отвороты, разозлился: «Так тебе, дураку, и надо!»

Полез за платком, наткнулся на коробочку со сверлами и пилками и замедлился с платком, унесся жаждущей покоя душой в маленький белый кабинет Дмитрия Михайловича, пропахший камфарой, эфиром, к колодистому, старого образца, зубоврачебному креслу, услышал, как произносит свою любимую шутку: «Откройте рот. Батюшки! А где же зубы?!» И ведь до кабинетика-то рукой подать!

Шли и шли вдоль брошенной лесовозной дороги, остановились на бесснежной, в хвойных наметах излучине, под тяжелыми еловыми лапами разложили костерок — все молча, со странным, неторопливым согласием в движениях, словно заранее договорились: там остановимся, а там — костерок запалим. Постояли над ним, с дремной сосредоточенностью уставясь на желтый, веселый огонь. Неожиданно потянулись через него друг к другу, поцеловались и почему-то бурно, сильно смутились: отпрянули, точно опахнуло их робкой, юной влюбленностью…

Григорий Савельич отошел за хворостом, в глубь полянки, и оттуда вновь увидел Ирину Алексеевну так, как видел в сентябре, когда вечернее небо оттеняло, высвечивало ее склоненную голову. Он подумал, что так и должно быть: первая встреча стремилась к последней, и, значит, все участники этой встречи: деревья, небо, желтое солнце — шли следом или вместе с ним и Ириной Алексеевной, тоже стремились к разлуке, замыкали сейчас круг, напоследок показывали начальную картину, и как же она печальна! Ирина Алексеевна задумчиво склонила голову, за ней, в зеленоватом, голом осиннике сквозило вечернее небо, — и вновь попросилось и вошло в сердце смущение, что никогда не постичь пронзительную ясность этого видения. Оно существует само по себе, отдельно от женщины, вроде полдневного марева, чей зыбкий и недостижимый жар опаляет душу, и мучится она, мечется потом всю жизнь.

Григорий Савельич вспомнил, что и Аню когда-то видел так. Отстранение, тоже объятую небом и загадочностью. Вспомнил, и как же больно ему стало! Соединялась она сейчас с Ириной Алексеевной, и сияла над ними тайна, которую никогда не узнать.

Потом они остановились в пастушьей сторожке, на краю лесной луговины. Как и в зимовье, были тут припасены растопка, дрова, на подвесной доске-полке лежали сахар, заварка. Вскипятили чай на железной печке — маленькой бочке, неровно примятой сверху молотком или камнем. Запотело окошко, влажно зарумянились лица. Запахло анисом, полынью — отогрелась, задышала трава, покрывавшая жердевой лежак. Григорий Савельич, разнеженный чаем и этим травяным настоем, подумал, что лучше всего сказать обо всем перед отъездом, перед самым автобусом — грубо, конечно, выйдет и безжалостно, как зуб без наркоза рвануть, ну да, может, боль перекричать, перемаять легче в одиночку — не перед кем потом стыдиться за свой крик и плач.

Григорий Савельич взял ее руки, спрятал в них лицо, подышал возбуждающе чистой горечью полыни, уже омывшей ее ладони, а потом целовал и целовал: запястья, нежные припухлости вен, округлые, смугловатые ядрышки на сгибах пальцев — Ирина Алексеевна не откликалась. Обнял ее, потянулся к губам — она плавно отклонилась.

— Не надо, Гриша. Сядь как следует. Все утро собиралась. И вот, пока шли… В общем, я выхожу замуж.

— Да как же так?! — Его недавние сомнения, страхи немедленно вытеснились ревнивой обидой, чуть остужаемой сквознячком облегчения — так после изнурительной жаркой дороги чувствует путник дыхание реки.

— Я ведь говорила тебе… Он пишет мне, в одном институте учились. Вот я ответила, что согласна, что приеду. — На самом деле она еще не ответила, еще не согласилась, но, отгадав прощальное настроение Григория Савельича, решила согласиться. Без него ей все равно: можно и замуж. Все равно надо будет уехать. А опередила Григория Савельича она потому, что невыносимо было смотреть, как он мается, места не находит. Жалко его. И спасибо ему, что тоже жалеет ее, оттягивает боль, заранее боится этой боли.

— Где он живет?

— В Боготоле.

— Ира, Ира… — У него налились глаза. — Все так дико, необъяснимо, тяжело. Ведь я тоже хотел…

— Ну, что ты, Гриша!.. Хороший мой. Дай лучше я тебя поцелую.

За два часа до Боготола Ирина Алексеевна сдала постель, уложила сумку и вышла в коридор. Возились на половике ребятишки, плакали, кричали; дружно басили мужчины у окон; проносились буфетчики, ухитряясь никого не задевать огромными корзинами; свободные от смены проводницы навязывали лотерейные билеты — эта суетня, бестолковщина освежили ее после тесных, душных — под стать купе — дум.

«Пора уж и о женихе подумать. — Ирина Алексеевна прижала к стеклу тяжело горевший от бессонницы лоб. — Поди, уж на вокзале. Ждет. Хотя… вряд ли. Подъедет или подойдет к самому поезду. Может, правда, изменился теперь, подыспортился, наплевал на свои режимы, распорядки, графики. Телеграмму получил, наверное, до потолка подпрыгнул. Победил, добился, свое взял. Молодец, конечно. Если бы не то да не другое… Впрочем, не имеет значения. Главное: своего часа дождался. Как это он говаривал? Любое дело, даже тягомотное и противное, надо доводить до конца. Во что бы то ни стало. Хороший он и правильный парень, да вот невеста-то не ахти какая достанется. Порченая, крученая, верченая».

Давно, в конце институтской жизни, узнала она Андрея Романова. Он подошел однажды в раздевалке, после лекций:

— Здравствуй. Мы ведь мельком знакомы. И это неправильно.

— Мне кажется, вообще не знакомы. Ты кто? Из комитета, из профкома, из хора?

— Нет, я — Андрей Романов со стоматологического. Нас знакомила Роза Семенова в прошлом году, когда ехали на картошку.

— Что-то не припомню. Роза только тем и занимается, что кого-нибудь с кем-нибудь знакомит. А в чем дело? — Она врала, конечно, потому что Андрей Романов был этаким спортивно-статным студентом и легко запоминался.

— Хочу познакомиться поближе. Я понял, что ты самая красивая девушка в институте, и решил добиться твоего расположения.

— Ой, ой. Как же это ты выяснил? Сравнивал, сопоставлял, проводил опросы?

— И сравнивал, и сопоставлял. Лучше тебя нет. Думаю, мы подружимся.

— А вдруг у меня характер отвратительный? Советую тебе, Андрей Романов со стоматологического, крепко об этом подумать.

— У женщины не может быть хорошего или плохого характера. Может быть только женский. Если это понять, с женским характером легко мириться.

— Все ты знаешь. А как же это мы начнем дружить?

— У меня есть два билета в театр.

Она сказала: «Вот это да!» — и в театр пошла: все-таки не каждый день встречается человек, считающий тебя первой красавицей, даже в таком многолюдном институте, как медицинский.

Андрей Романов пытался быть разносторонним человеком: занимался спортом, читал книжки, слыл заядлым театралом, ходил в активистах научно-студенческого общества.

Ирина Алексеевна, следя за его времяпрепровождением, иногда спрашивала:

— Скажи, Романов, ты многого добьешься?

— Думаю, да. Только одно уточнение: многое успею.

— А зачем, зачем тебе все это?

— Во-первых, интересно. Во-вторых, чем больше человек занят, тем меньше он поддается отрицательным эмоциям. Вот ты киснешь, жалуешься на скуку, валяешься на диване целыми днями. Это потому так бывает, что у тебя бездна незанятого времени. Когда человек говорит мне: «Что-то настроения нет», он для меня погибает. Он просто бездельник, у него есть время копаться в каком-то настроении.