Однако вернулся он скоро. Принес бутылку водки и полхлеба. В магазин бегал, понял я. Магазин тут недалеко, напротив Колхозного дома, на теперешнем месте пекарни стоял тогда. Сначала налил Сэм-ики. И Сэм-ики выпил. Потом он налил себе и тоже выпил. Отломил кусок хлеба и протянул Сэм-ики. И Сэм-ики взял хлеб.

Я не знаю, что мне делать. Понял, что быть мне тут плохо. Но и без разрешения Того уйти тоже нельзя. Потому что никому не известно, какими тропами его ум ходит, куда повернет, что он выкинет в следующее мгновение.

Он позабыл обо мне.

Они оба позабыли обо мне.

Я был ни жив ни мертв.

Наверное, даже дыхание мое остановилось. Только глаза мои ходили туда-сюда, туда-сюда.

Наконец он увидел меня. Мне показалось, он удивился, не мог сразу сообразить, откуда я тут взялся? Потом, видно, вспомнил все. И на его лице я прочитал: «Пшел вон!»

Не помню, сказал он это вслух или нет, но моя голова ушла в мое тело, и я очень осторожно открыл дверь и тихо-тихо вышел, как будто меня там и вовсе не было. Только на улице, когда холод ударил меня, я опомнился.

После этого меня переводчиком не брали. Я не знаю, что у них было там, в Колхозном доме.

Тот уехал.

Ровно через неделю после его отъезда Сэм-ики поехал в районный центр.

На оленях.

Один.

Без конвоя.

Такого еще не бывало. Говорили, что условились о встрече там, во владениях самого Нижнего духа.

Еще через неделю-другую Сэм-ики вернулся.

Ходили слухи, что Нижний дух зарекся его трогать и отпустил навсегда».

Так и вышло.

Сэм-ики до глубокой старости жил на своих угодьях на Ягурьяхе, и никто не тревожил его. Микулю, старшему сыну Демьяна, он крепко запомнился. В тот год, когда всех рыбаков отправили на промысел белой рыбы на Обь, они оказались на одной стоянке с семьей Сэм-ики. Старик очень сердился, если маленькие дети баловались с большой водой.

Но о чем он говорил с Кровавым Глазом наедине, не знали ни родные и близкие, ни жители Реки. Не знал никто. Это так и осталось тайной, покрытой мраком.

Он был заботливым отцом семейства.

В первую военную осень ближайшие к районному центру тромаганские ханты привели три отборных оленя. Их забили во внутреннем дворе рыбокомбината. И сразу из парного мяса вырабатывали консервы. Все знали — для Большого начальника, но вслух об этом не говорили. Война… Нужны продовольственные запасы. Мало ли что может случиться… А хантам было вменено в обязанность поставлять на консервы три хорошо упитанных оленя в каждую осень, по первому снегу.

Кроме этого, охотники поставляли ему песцовый и лисий мех. На одеяла. Шкурки нашивались на атлас. Получались необыкновенно легкие и теплые одеяла. Царю такие не снились! Под ними тело прекрасно отдыхает после праведных трудов. И членам семьи — трем дочерям и сыну — тоже нужны такие одеяла. Зверей много, всем хватит. И охотников, остяков, хватает — вон как живучи, всех не переведешь…

И о жене позаботился, чтобы ни в чем нужды не знала. Благородная у нее работа, она учительница. Она должна быть лучшей в районе. И поэтому, когда она давала открытые уроки, задолго до этого специальный домашний художник готовил ей наглядные материалы. Проведя урок, она школе преподносила в дар эти материалы. Жалко, что ли? Нет. Школа была очень довольна таким даром. Еще бы — ни один учитель не может похвастаться ничем подобным!

У него все было лучше и больше, чем у других. У управляющего аптекой — одна домработница. У секретаря райкома — одна. У директора рыбокомбината — одна. А у него — две. Если сосед, управляющий аптекой, возьмет еще одну домработницу, то он пригласит третью. Впрочем, кому это взбредет в голову потягаться с ним? Разве что какому-нибудь сумасшедшему? Но таких в округе нет. Давно все признали его силу и власть.

А таким выездом, как у него, разве может кто похвалиться? Конечно, нет. Конь со звездочкой на лбу и в белых чулках сначала во дворе делал стойку, затем вылетал за ворота. Коляска на рессорах мягко подкатывала к причалу на Черном Мысу. И жители райцентра, встречавшие первый пароход, расступались и низко кланялись ему и его семейству, восседавшим в коляске. Впрочем, особенным поклоном, предназначенным только ему, кланялись жители и во время праздничных демонстраций, когда он, стройный, подтянутый, в военной форме, щеголем прохаживался по трибуне. Разве такого, как он, найдешь в районе? Нет, конечно. И в соседних районах, пожалуй, не сыщешь такого красавца!

Если у него была слабость, то лишь одна — форма. Форму он любил до самозабвения. Форму обожал. Без формы он не представлял свою жизнь. С формой никогда не расставался. Единственный, кто с ним не церемонился — так это Мороз. В дальних командировках Мороз вынуждал его кутаться в меховые одежды. В кисах и кумыше он чувствовал себя беспомощным и неуклюжим. Поэтому как только добирался до места, тотчас все скидывал с себя, кроме формы.

Форма шла ему. Он знал это. А форму украшало оружие. И с оружием он тоже никогда не расставался. Руки постоянно поигрывали оружием во время допроса — перекидывал пистолет с ладони на ладонь, стучал рукояткой по столу, поглаживал, похлопывал.

Без формы и оружия он сам себе казался маленьким и ничтожным.

После, когда изобрел меховые одеяла из песца и лисы, к концу длительных командировок он начинал скучать по ним. Особенно, если возникали непредвиденные задержки. Хотя не терял самообладания, но становился раздражительным. По ночам грезились тепло и уют «белоснежного песца». Так называл он свое любимое одеяло.

Маялся, маялся и, наконец, нашел выход — брал «песца» с собой. Благо, одеяло легкое и всегда есть кому нести. Не надо ведь самому таскаться с вещами. Как это раньше не догадался!

А потом и в летние поездки стал возить с собой это одеяло, рядом с которым покойно вроде на душе. Ему казалось, что «белоснежный песец» согревал его стынущее нутро. Ничто другое так не согревало его.

Песцы приходили со стороны тундры, с севера. Если на побережье Великого Океана наступал голод, снег покрывался толстой коркой льда, в поисках пищи они пускались на юг и добирались до самых черных урманов.

Бывало и такое, что песцы не показывались. В такие зимы им, видно, вольготно жилось на родине. Это его омрачало.

В песцовые же годы он довольно посмеивался.

Ведь каждый что-то ему должен.

Охотники — меха.

Оленеводы — оленей.

Рыбаки — белую обскую рыбу. Обожал строганину.

Шаманы — свои земные дни.

— Все — должны ему.

Только он один никому и ничего не должен.

Нет, не должен.

Много лет спустя в городе, в районном центре, Микуль встретился с бывшим сослуживцем Большого начальника. Сослуживец, широкий в кости старик, когда услышит имя своего начальника, вздохнет и скажет:

— Ох, и попил он кровушки народной!..

Помолчит, по-стариковски кряхтя, закурит, оглядит Микуля с ног до головы, откашляется, потом заговорит:

— Почитай, двумя ногами в могиле стою. Так и быть, спрашивай… Скажу…

Немного помедлив, после паузы, Микуль спросит:

— Каким он был… на службе?

— На службе-то?.. Был очень выдержанный.

— Как это следует понимать?.

Старик призадумается. Потом вскинет голову, его водянистые глаза странно заблестят. Пояснит:

— Помню вот, калмычку он допрашивал. В войну сюды калмыков сослали. Из ссыльных она. Молодая такая была. Он положил незаряженный пистолет на стол и начал допрос. Ходит по кабинету, сапогами скрипит. Допрос ведет. А калмычка в обморок падает. Беременная была. Ну, помощники водой обливают холодной, в чувство приводят. Он дальше допрашивает. Она опять в обморок. И так до утра. Всю ночь. Лицо его не дрогнуло ни разу. Будто из железа или стали. А утром он свеженький такой, будто не работал всю ночь. Крепкий он был, выдержанный.

— А пистолет почему не заряженный?

— Э-э, дело тут известное. Арестованный недалече от стола сидит или стоит. А он положит свое оружие на стол и ходит по кабинету или по камере, допрос ведет. Потом как будто забывает про оружие, отходит к окну или двери, спиной может повернуться. Коль арестованный шибко озлобленный, совсем к стенке приперли, хвать пистолет — и в него. Чак — осечка. Чак — осечка. Пистолет-то пустой. Конфуз вышел. А он хохочет. Любил пошутить… Опять же охранника проверяет, коль не услал и тот возле двери стоит. Особенно, если это новенький. Предан ли? Надежен? Шустрый охранник, бывало, успевает уложить или поранить арестованного. А иной, коль начальник рядом, своей грудью прикрывал его. Это особо почиталось…