«Липецкий тебе нужен?! Я — Липецкий, бери меня!..»
Энкевэдэ обычно вскакивал и кричал:
«Арестован! Руки вверх!»
Липецкий приподнимал руки, потом делал неприличный жест и насмешливо спрашивал:
«А вот этого не хочешь?!»
«Стой! Стрелять буду!» — кричал энкевэдэ, и тянул руку к кобуре на боку.
«Х…м, чтоль, будешь стрелять?!» — в лицо ему хохотал Липецкий.
Кобура оказывалась пуста. Либо револьвер без патронов. Чак-чак — не стреляют.
Тут Липецкий вскакивал на коня или на нарту — и был таков.
Незадачливый энкевэдэ бросался в ярости на народ, на людей:
«Почему не выдали?!»
«На лбу не написано, кто он такой…» — люди разводили руками.
«Почему в дом пустили?!»
«По обычаю каждый путник входит в дом не спрашивая…»
«Почему чаем напоили?!» — кипятится энкевэдэ.
«Всем гостям чай принято наливать…»
Энкевэдэ, остывая, многозначительно обещает:
«Смот-рите!..»
Обычно же Леня Липецкий сидит себе спокойно, чай пошвыркивает, посмеивается, энкевэдэ про самого же себя через переводчика расспрашивает. Мол, для того интересуется, чтобы при случае подсобить в поимке Липецкого, сообщить в энкевэдэ о его появлении.
Таким вот Леня Липецкий был. Ничего не боялся. Никого не боялся.
+ + + +
Замолкает мой древний зять-старик.
Молчит и дом.
Молчу и я.
Потом, как бы уловив немой вопрос слушателей, мой зять-старик спросил:
— Почему его не могли поймать?
И сам же, выдержав нужную паузу, ответил:
— Простых людей он никогда не трогал, не обижал. Ни ханты, ни русских.
Старик снова помолчал, потом спросил:
— Энкевэдэ кого искали: русского человека, белого офицера. Так?
— Так, наверное, — сказал я.
— Вот-вот, — улыбнулся мой зять-старик. — А Липецкий был совсем как ханты. Ходил в нашей одежде. На оленях ездил. Ножом и топором хорошо владел. На подволоках[21] крепко стоял. Словом, ничем от ханты не отличишь…
Старик задумался, опустил голову. Потом тронул меня за колено, сказал:
— А язык ханты он знал лучше нас с тобой…
— Ну, так скажи…
Пришло время вечернего чая. После, когда все в доме понемногу угомонились, я спросил зятя-старика;
— История Липецкого имеет ли конец, зять-старик?
— Имеет, — откликнулся старец.
— Так его и не взяли?
— Нет.
— Чем же все закончилось?
— Вот чем все закончилось… — вздохнул старец. — Сейчас расскажу…
Он тяжело помолчал. Помолчав, начал:
— Жил Липецкий у моего троюродного брата Кирилла на соседнем притоке нашей Большой реки. Многое про войну рассказывал. В бою как было, если ты не убьешь, то тебя убьют. Война, говорит, дело худое. В ней мы, люди, повинны. И за эту свою вину жизни свои кончали. Это можно понять как-то. Больше всего, говорит, коней было жалко. Ведь кони-то ни в чем не повинны…
+ + + + +
Так вот, Липецкий жил у моего троюродного брата Кирилла. Но там только зимой жил. Как только наступала весна и открывались воды, он на все лето уходил на Обь. Осенью, перед самым ледоставом, с первыми снегами-льдами он возвращался в дом брата Кирилла на зимовку.
Так он и жил: летом на Оби, зимой — здесь.
Так прошло сколько-то лет и зим. Немало воды за эти годы утекло.
Вот посчитай.
Закончилась война между белыми и красными.
Закончилась другая война между остяками и красными.
Пролетело еще несколько лет и зим и началась еще одна война вдалеке от нашей земли. Эту войну мы все хорошо помним. Много наших людей на эту войну взяли. И моих двух братьев на эту войну увезли. Так они и не вернулись, сгинули бесследно, в Нижний Мир ушли. Как русские говорят, погибли.
В первый год этой войны, в начале зимы, Леня Липецкий в доме брата Кирилла заболел. У него руки-ноги стали опухать. И тогда он сказал хозяевам дома: все, больше не выздоровлю. Конец мне пришел.
Потом такие слова добавил:
— Теперь, — говорит, — если хотите, меня в энкевэдэ сдайте. В город сообщите. Ни на кого, — говорит, — в обиде не буду. Вы мне дали, — говорит, — много дней и лет жизни…
Однако, как и полагается за всяким больным и немощным, за ним ухаживали, его лечили. Но сбылись его слова: болел, болел, сколько-то времени прошло — и он умер.
Как и полагается всякому закончившему жизненный путь по Среднему Миру, его со всеми обрядами похоронили на родовом кладбище.
Еще сколько-то времени прошло, но в ту же зиму весть о его кончине дошла до энкевэдэ, до города. И вот из города приехали три энкевэдэ и потребовали, чтобы им показали могилу Лени Липецкого. Привезли их на родовое кладбище, на могилу. Тут они приказали, чтобы выкопали покойника. Все ханты, бывшие там, наотрез отказались. У ханты считается самым большим грехом — это потревожить прах ушедшего в Нижний Мир. Поэтому все ханты — хоть убей — не прикоснулись к могиле. Тогда эти энкевэдэ сами начали выкапывать покойника. Видно, немало времени прошло со дня похорон. Земля так промерзла, что ее не брали ни лопаты, ни топоры. Тогда привезли пешни. И пешнями стали долбить землю на могиле. Долбили-то, в основном, двое. А третий, старший энкевэдэ, прохаживался вокруг, распоряжался, командовал.
Наконец с большим трудом откопали могилу.
Энкевэдэ вытащили покойника, всего обыскали его. Только немного денег при нем нашли. И больше — ничего.
Что они искали — не знаю. Может быть, слышали про Божье Послание и его искали? Но и Божьего Послания на шее покойного не оказалось. Куда он подевал его перед смертью — тоже не знаю. Никому это не ведомо. Осталось это его тайной.
Так Леня Липецкий, даже мертвый, еще раз надул энкевэдэ, оставил их ни с чем.
Тут старший энкевэдэ взял пешню и всадил острие в голову покойника. И яростно заработал пешней. И разбил всю голову мертвому Лене Липецкому.
Люди, бывшие там, отвернулись в сторону, опустили глаза.
И молчали.
Молчали…
Перед уходом из жизни, будто уже в бреду, Липецкий все вздыхал: «Россия-Россия, сколько людей загубили…» А потом, уже более отчетливо, спрашивал:
— И за что?! И за что?!
Так и не получив ответа на свой мучительный вопрос, Леня Липецкий ушел в Нижний Мир.
+ + + + + + +
После, когда энкевэдэ уехали, люди и эту окаянную пешню похоронили на родовом кладбище.
Замолк старец.
Молчал и дом.
И это молчание было похоже на то, как чтут память всякого преждевременно и насильственно отправленного в Нижний Мир.
1989-1990
Русский Лекарь
Рассказ Сардакова Иосифа[22]
1. Гость дальней земли
И среди русских есть достойные…[23]
Дело было после войны. В ту пору я был пастухом в верховье Агана, на землях рода Казамкиных. Как-то во второй половине лета к нам приехал русский молодой человек, зоотехник, или, как мы его называем, олений лекарь. Сначала осмотрел стоянку и оленей, что возле дымокура спасались от комаров и паутов. Потом в одном чуме чай попил, поговорил с людьми, затем перешел в другой. Любознательным оказался, всем интересуется. Об оленях, о житье-бытье, об обычаях расспрашивает. Чай пьем — разговариваем. У дымокура на оленей стоим — разговариваем.
Между собой мы называли его Русским Молодым Человеком, Оленьим Лекарем и просто Лекарем.
Настал вечер. Я потеснил свою семью в половинке чума: моя мама передвинула постель ближе к двери, за ней переместились наши старшие дочки Лидия и Валентина, младший в люльке Егорка с матерью, еще здравствовавшей в те годы. В каждом чуме жили по две семьи: летом легче каслать — меньше поклажи. Гостю дальней земли постелил и натянул полог рядом с собой, ближе к спине дома, на почетном месте. Сначала он все называл меня «бригадиром» или «Иосифом Александровичем». На это я ему сказал, что отец мой давно ушел в Нижний Мир. А у нас, у хантов, не принято называть по имени и попусту беспокоить тех, кто уже перебрался в тот мир. Поэтому зови меня просто Осипом.
