Он всем — старым и малым — говорил «ты», ибо так было принято в его роду: все говорили друг с другом на равных. Но было одно исключение. Люди, что породнились между собой и соблюдали обряд избегания, до скончания своих дней обращались друг к другу только на «вы»; при встрече и расставании целовали лишь руку; в их присутствии запрещалось употреблять плохие слова[60].

Все эти обычаи и обряды пронеслись в его голове в то мгновение, когда девушка называла его Демьяном Романовичем и он должен был как-то ответить ей. И тут само собой выскочило это таинственное «вы». После он понял, — что так и должно быть. Ведь девушка была такой же непостижимой и таинственной, как и древний обряд предков. К ее руке он, конечно, не приложился — постеснялся начальника почты Хмелева, который все топтался возле обласа, ждал отплытия.

Теперь он вспомнил утро отплытия, и ему захотелось хоть малость сгладить свою вину. Он смотрел на прядь ее волос цвета коры осенней лиственницы. Он смотрел так внимательно, что находил сотни оттенков от светлого до темно-коричневого. Лиственница молодая, лиственница средняя, лиственница пожилая, лиственница древняя. Лиственница в хвойном лесу, лиственница в лиственном лесу, лиственница в смешанном лесу. Лиственница в распадке, лиственница на взгорье. Лиственница урманной стороны, лиственница болотной стороны. Лиственница утром, лиственница в полдень, лиственница вечером…

— Вечерняя лиственница…

Видно, он вслух подумал о вечерней лиственнице — девушка, полуобернувшись, спросила:

— О чем это вы, Демьян Романович?

— Я это… о людях, — быстро ответил он.

— О каких людях?

— Да… о разных.

Он взглянул на солнце. Оно уже пробиралось к тому месту, откуда уходило за горизонт. Как водился, приближение вечера первыми уловили комары, невесть откуда высыпавшие на реку. Они с настырным писком носились над обласом и людьми, садились на голову и плечи девушки. Демьяну захотелось разом прихлопнуть их, покончить с ними в одно мгновение, чтобы они не подлетали к носу его судна. Хотя обычно на комаров и мошкару не обращал ни малейшего внимания. Но они напоминали ему, что он едет не один. И он, наклонив голову, обратился к девушке впервые:

— Вы не устали, Марина?

— Да нет, — ответила она. — Я еще могу сидеть…

Но он-то знал, каково это, даже человеку бывалому, высидеть на обласе целый день. А путнику непривычному! Иной раз покажется, что легче пройти пешком, чем проплыть это же расстояние на вертком суденышке, где лишний раз не шелохнешься, ибо все время нужно сохранять равновесие, чтобы не зачерпнуть бортом воду. А тут совсем упустил из виду нового человека. И, сообразив это, в начале следующего песка он объявил ночлег. Хотя останавливаться — по всем таежным правилам — было еще рано. Но он махнул рукой — мол, сами себе хозяева, никто не гонит.

В то лето с девушкой-доктором Демьян ехал на запад, а сейчас направлялся на восток, в сторону верховья реки. И наплывали ему навстречу воспоминания о том чудном путешествии в пору белых ночей. Вот переправился через родовую реку Древесную, Юхан-Ягун. И вспомнилось, как в ту поездку они с Мариной проезжали устье реки и о чем она тогда говорила. С тех пор немало воды утекло, а он сохранил в памяти даже цвет ее голоса.

Остались позади Бор Выше реки, Малый Пев и Большой Пев[61], въехал в Домашний бор Седого. Все притоки несли свои воды Матери-Реке, а многие боры обрывались там белыми ярами правобережья. Поэтому дорога зимняя и «дорога» летняя — вода — шли рядом. И мысль Демьяна легко переходила со снега на воду, с воды на снег. С одного десятилетия на другое, с другого на третье. Недаром, когда Загадка спросила, «что на этой земле всех быстрее?», ханты ответили: «Мысль». Мысль человека не знает ни преград, ни границ. В мгновение ока может домчаться до Луны и Солнца и вернуться обратно…

С этими думами Демьян подъехал к развилке и остановил упряжку. Почистил оленям ноздри — чтобы легче было им дышать, затем поправил упряжные потяги и тяжи. Вожак Вондыр фыркнул и лиловым глазом покосился на хозяина, словно о чем-то спрашивал.

— Что ты хочешь? — переспросил Демьян. — Есть, может быть, хочешь?

Вожак помотал головой.

— А-а, большую остановку ждешь! — догадался Демьян. — А не кормежку. В такой мороз дыхание плохое. Я на нарте сижу, и то мне тяжело дышать. А вам бежать и нарту тянуть надо. Понимаю, понимаю. Ну, я вам носы почистил — сейчас легче станет, воздуха больше будет. Как наши древние говорили, дыхание длиннее становится…

Затем, глянув на важенок в упряжке, заговорил с ними: — А Пеструха и Пирни тоже большую остановку ждут?

И сам же ответил:

— Конечно, ждут. Потерпите немного. Еще один перегон проедем и большую остановку сделаем. Там ягель хороший. Тот бор никогда не горел… А я там чай попью. В такой мороз крепкий чай шибко помогает, шибко согревает.

С этими словами он достал трубку и кисет, сказал оленям:

— Сейчас вот трубку выкурю, и поедем. Еще подышите.

Раскурил он трубку, пыхнул дымом. И облако дыма долго висело в неподвижном морозном воздухе. Он вспомнил, что два дня тому назад ему приснился медведь. «Жди холода», — сказал он утром жене Анисье. Медведь во сне — верный признак похолодания в любое время года. Будь то лето или зима. И на этот раз все сбывается. Видно, охотник и всякий человек, много лет проживший в тайге, предчувствует малейшее колебание температуры, предчувствует приближение холодов…

Печальное зимнее солнце кое-как поднялось до верхушек сосен. В желто-золотистых ветвях и в светлой зелени игл бледными нитями запутались лучи-руки солнца. Вскоре они ослабнут, и небесное светило поспешно начнет свое движение вниз.

Демьян обошел нарту и, остановившись у правого полоза, взглянул на плохо утоптанную дорогу, что уходила в сторону полуденного солнца, к Реке. По ней выехала на Царскую одна упряжка. На левой колее след средний — значит, вожаком старая важенка, а не бык. А справа отпечатки маленькие — эту половину нарты олененок тянул. На развилке человек останавливался ненадолго, потоптался вот тут, главную дорогу осматривал. Потом тронул оленей — те с места рванулись рысью. Копыта раздвоенные — это при быстрой езде. Когда олень спокойно идет, то его копыта почти не расходятся.

Ошметья снега на колее пушисто закуржавели, серебрятся на солнце. За одну ночь мороз так бы не расстарался. Ясное дело, что след позавчерашний.

— Седой брат Ефим в поселок поехал, — не то подумал, не то вслух сказал Демьян. — Наверно, пушнину повез. Нарта его легкая.

Пеструха, шевельнув левым ухом, покосилась на хозяина. Словно подтверждала: да, поняла твои слова, говори дальше, слушаю.

Если свернуть по этой дороге, до зимнего дома Ефима Андреича, которого все зовут Седым, не будет и долготы одного оленя[62].

Демьян подошел к Пеструхе, еще раз потрогал, поправляя подгрудный ремешок ее лямки, передвинул чуть съехавший назад пояс, смахнул снежинки со спины.

— Ну, коль доберется до магазина — так не скоро обратную дорогу вспомнит, — сказал он Пеструхе. — Такой он, мой Седой брат… Где-нибудь встретим его — одна Царская дороженька…

С этими словами он отвязал вожжу и тронул упряжку.

Теперь ехал он и, размышляя о житье-бытье Седого, который приходится ему близким родственником, братом по Медвежьему сиру, почувствовал тепло его дома, будто побывал там и хозяйка напоила крепким горячим чаем. Хорошо встречали людей в доме Седого. Встречали приветливо, искренне. И хотя частенько гостей потчевали только чаем и хлебом — значит, кроме этого, ничего в доме нет, — путники всегда с потеплевшими лицами прощались с хозяевами. Да разве дело в чае или хлебе?! Это есть в каждом доме, у каждого хозяина. А в зимовье Седого люди получали нечто такое, что нельзя сравнить ни с каким чаем: они, возможно, начинали чаще улыбаться друг другу и всему окружающему, будь то птицы, звери или деревья-травы. Может быть, после, отъехав от; гостеприимного дома Седого, они задумывались об истинном назначении человека на земле, о далеком и недалеком прошлом, о дне сегодняшнем, о будущем. Без прошлого, пусть даже и печального и неприглядного, и без будущего, быть может, и туманного, но привлекательного, человек не может постичь себя, не может постичь свое время, свою эпоху.