— Там сразу видно человека: один вместо своей головы подставляет чужие, а другой наоборот — вместо чужих подставляет свою. Такие вот дела…

— Н-да, как везде… — вставил молчаливый моторист.

— Вот такой Друг у меня есть, — закончил Седой.

— Почему есть? Был, — уточнил Железный Глаз. — Коли его уже нет, значит, был.

— Есть, — упрямо повторил Седой и тяжелой мозолистой ладонью медленно провел по левой стороне груди, сверху вниз. — Вот когда я уйду, тогда, может, и он уйдет…

Теперь никто не стал ему возражать. Он задумался о чем-то своем и уже до самого утра не вымолвил ни слова.

Так пролетела короткая белая ночь.

Когда солнце поднялось высоко и караси перестали ходить, сняли сети и вернулись в селение. Седой вслед за зятем Семеном вышел на берег и, взяв свой пустой обласок за нос, вращая влево-вправо, как обычно делают рыбаки, долго полоскал его в воде. После этого вытащил его на песок, перевернул, а сверху, поперек, положил весло. Затем так же старательно, как и обласок, вымыл руки речной водой, подержал их перед собой и, осмотрев, встряхнул и опустил. Потом долгим взглядом обвел Реку — с низовья в сторону верховья, будто хотел убедиться, что в его отсутствие ничего не случилось с водами-землями. Наконец, решив поставить точку, остановил пронзительно-острые глаза на розовом лике Железного Начальника и с печальным состраданием отвесил слова:

— С тобой на войну-место… не пойду…

Он с судорожным шумом вдохнул воздух и закончил:

— Ах-ты-беда, лучше одному… Эхх-аа…

Повернулся и, тряхнув седой головой, медленно, будто нес тяжелую ношу, стал подниматься на яр, где стоял его дом.

Так спустя годы Черный дух вернется к Седому в облике Железного Глаза, который тоже никогда не нюхал военных дорог. И Река станет называть его «Тот, с которым Седой на войну не пойдет», «Тот, который из пустого патрона пил», «Тот, у кого железные глаза», или просто «Железный Глаз». Других имен у него не будет.

…Седой скрылся в ночи. А песня его, подхваченная заснеженным пространством, осталась. В многоголосом хоре голос Седого уже невозможно уловить — песня продолжала звучать без него, песня жила самостоятельно…

Переправа через Ягурьях еще не раз услышит его песню.

Особенно после того, как геологи на Большом Яру построят свой базовый поселок Нефтереченск и Седой зачастит туда летом и зимой. У него появится много приятелей среди геологов и строителей: приезжай хоть днем, хоть ночью. Привози что-нибудь — меха, рыбу, ягоды, орехи. А взамен можешь заказать то, что нельзя купить в магазине: мотор или бензопилу, запчасти или бензин. Геолог может все. Он всемогущ. Даже вертолет предоставит, если куда-то нужно слетать. У всех охотников Реки заведутся такие приятели, которые все могут достать. Правда, Седому ничего не надо. И в доме у него — это известно всему Нефтереченску — ничего не залеживается, особенно меха. Может быть, поэтому и Железный Глаз объезжает его дом. Но однажды летом к нему приедет геолог из Нефтереченска и, напоив его чаем, Седой спросит:

«Ты, наверно, не знаешь: мой дом многие объезжают?»

«Знаю», — ответит русский геолог.

«Ты, наверно, не знаешь: в моем доме не бывает дорогих мехов».

«Знаю».

«Ты, наверно, не знаешь: моя жена не шьет бурки[98], которые так нравятся вашим женам. У нас нет лап и шкур…»

«Знаю».

«Тогда ты наверняка не знаешь, что у нас нет ни одного оленя — наш дом бедный. Мы — пешие!..»

«Знаю».

Молчание.

Седой внимательно взглянет на гостя, затем повернется в угол, где сидят жена и дети, и растерянно произнесет:

«Смотрите, он все знает!..»

Потом он снова обернется к старинному русскому, странному потому, что он не интересуется тем, за чем приезжают к охотникам все нефтереченцы, и скажет:

«Все знаешь, а приехал… К другим надо ездить».

«А мне ничего не надо», — улыбнется русский.

«Мне — тоже!» — скажет Седой.

И оба засмеются.

И русский после этого часто начнет заезжать к Седому — просто так, «чай попить», как говорят ханты. И в селении всегда будут рады ему. А однажды он приведет на буксире лодку со стационарным мотором в кормовой части и скажет Седому:

«Это — тебе».

«Ах ты беда! Ах ты беда! — заволнуется и начнет причитать Седой. — А я тебе что отрежу?! Что отрежу?![99] — И он повернется и обведет взглядом свое становье.

«Я тебе друг?» — спросит русский.

«Друг!.. Лухс!..» — сразу на двух языках подтвердит Седой.

«А друг разве не должен помогать другу?! Разве за это ему обязательно что-то надо отрезать?!» — резонно заметит русский.

«Так… Верно… — смущенно тряхнет Седой своей белоснежной кочкой волос. — Но почему я? Почему именно мне?!»

«Ты посмотри: вся Река давно перешла на моторы, — скажет русский. — Ты только с веслом остался. На гребях ездишь. Один — на всю Реку!»

«Так, так! Ах-ты-беда! Ах-ты-беда!..»

«А нужно, чтобы ты ездил на моторе, как все…»

«Ах-ты-беда!» — скороговоркой пробормочет Седой.

«Поэтому не упирайся, возьми лодку. Лодка как раз на твою семью…»

Седой долго будет молчать, сведет кустистые брови, задумается. Потом поднимет глаза на русского и тихо скажет:

«Ладно, ладно. Вот мое слово: спасибо, друг! Спасибо»[100]?

А лодка хоть и деревянная, но добротная, крепкая. В нее вмещалась вся семья Седого с домашним скарбом и двумя собаками, с рыболовными и прочими инструментами. Плыла ли лодка на Большой Урий за брусникой и черникой, направлялась ли на Урманную речку за кедровой шишкой или морошкой, устремлялась ли в поселок за продуктами и разными напитками, посреди судна, у руля, в окружении детских головок, покачивалась белая кочка волос. Это Седой. Люди Реки безошибочно узнавали его издали, как только из-за поворота показывалась его лодка, что ползла медленно, не спеша. Но это нисколько не смущало Седого. «Конца путей и дорог впереди идущих все равно достигаю, — говорил он. — Куда мне спешить. Лодка тихоходная, но зато мотор сильный: на буксир цепляй сколько угодно неводников и обласов — все равно тянет. Надежный мотор, умный мотор». Внутренним чутьем, присущим всем охотникам, Седой на удивление быстро уловит принцип его работы и освоит, будто всю жизнь ездил на моторной лодке.

Лодка обретет свое имя «Лухс мойлэпси» — «Друга подарок». А русский тоже получит новое имя «Седого Друг». И весть о нем пройдет по всей Реке, и в селениях не спросят ни имени, ни отчества, ни фамилии. Седого Друг — все ясно, все понятно. Чаем напои, дай ему кров.

Русский Лухс будет приезжать в самые безвыходные моменты в жизни Седого и его семьи. Заболеют ли дети, кончится ли бензин, поломается ли мотор, кончится ли последняя корка хлеба и дом перейдет на «белую воду»[101] и жидкую ушицу, смотришь, Лухс примчался. Считай, не пропадешь — выручит обязательно.

«Ах ты беда, не шаман ли ты, а, Лухс?! — спросит однажды изумленный Седой. — Все знаешь. Знаешь, когда ты нужен нам!»

«Может, и шаман, — улыбнется русский. — Тебе виднее».

«Среди русских тоже есть шаманы, — серьезно скажет Седой. — И довольно сильные. Правда, их меньше, чем у хантов».

И он припомнит случай, как померились шаманской силой русский лекарь из Сургута и Марк-старик Лисманов с низовья Реки, один из самых сильнейших шаманов начала века. Дело было возле устья Агана, в селении рода Лисмановых. Сговорились — начали. Марк-старик уходил вверх, все выше и выше. Русский лекарь все говорил: «Вижу, вижу, вижу…» А потом русский… раз — и вниз! Марк-старик тотчас терял его из виду. Так выяснили, что русский шаман сильнее. Но когда прощались, русский сказал: «Ох, Марк, ты что-то мне, однако, сделал…» И едва доехал до Сургута. Умер.

«В начале нашего века такое вот дело было, — добавит Седой. — Как хочешь думай…»