Повели караван, ни одну лошадь не пришлось перевьючивать, ходко, на одном дыхания прошли болото.

— Это что, Яков? — спрашивает Еремин. — Не раз по дороге встречал.

— Знак Бахтиярова, — каюр тронул коня, почти вплотную подъехал к неохватной лиственнице. С той стороны ствола, что обращена к тропе, с лиственницы топором сорвана кора, а на затесе грубо вырублена лосиная нога, подлиннее метра, с утолщенной коленкой и расщепленным острым копытом. Над барельефом ноги высвечивает иероглиф в виде трезубца, где средний зубец пересечен диагональной чертой, чуть повыше копыта — три поперечных зарубки, а у коленки, на сгибе вырезаны еще две параллельных.

— Летом бил лося, по траве, с тремя собаками, видишь — три черточки. Вдвоем он был, — и Яков дотронулся плеткой до укороченных зарубок. Подъехал к кострищу, осмотрелся. — Три лета прошло, как они с Петькой Филимоновым зверя завалили. Ох и мастер же ты сохатого бить. Но-о тро-гай! — стеганул Яков коня.

Тропа круче на взгорок пошла, почва сделалась песчаной. Сосняк распахнулся речушкой, та светло и чисто открылась в рябинах и черемухе.

— Гляди, — показал каюр. — Изба. Ой, хорошее, больно хорошее место Бахтиярову досталось! Лосиное место. И соболь богатый. А кому досталось? — и покачал головой.

— Как досталось? — не понял Еремин и тоже огляделся. Около избы высились свирепые безглазые идолы, почерневшие от непогоды, грубо высеченные топором, У одного расколота голова.

— Так и достается — дед его, отец, а теперь и сам угодьем владеет. По наследству, у нас, сосьвинских манси, закон такой. Отцы только брали, чтобы внукам-правнукам оставалось.

Дверь в избушку приперта палкой. В окошко мутно просачивается свет, в углах мыши-пищухи натаскали травы, на стенах — ржавые капканы, а на столе, в опрокинутом ведре, окаменела горелая гречка. В углу груда соли-лизунца, нары покрыты разноцветьем лоскутного одеяла, и плоско оно, охолодало, давно не согретое человеческим теплом.

— Лета три, наверное, не был. Жених! — Яков плюнул на пол. — Болтун! Такое место покинул, а?

Яков обошел идолов, подправил туловища-стволы.

— Видать, сердитый был, — понизил голос Яков, приподнимая с земли чурбан. — Их-ойаю! Как шибко ударил!..

— Веришь, что ли? — кивнул Еремин на идолов.

— Веришь — не веришь, — проворчал Яков, отворачиваясь и оглаживая голову невысокого истукана. — Не веришь, а надо… Для веры сила нужна, а ее нету.

Ночевали у костра, из избушки выгнал спертый, перекисший воздух. Укладываясь спать, Яков, подминая под собой пихтовый лапник, посоветовал:

— Слышь, Ляксей Иванович, возьми ты Бахтиярова каюром. Охотник он великий. Ой, большой охотник! Только лет пять назад спортили, кто-то глаз на него черный положил. Зашаманил его кто-то, совсем худо добывает. По всем поселкам бегает, бабу ищет, тьфу ты, болтун! Будто пустой стал.

— Да где же здесь поселки? — лениво спрашивает разомлевший в спальнике Еремин.

— Как где? А Манья, а Толья, а Няксимволь, а Ивдель тебе?..

— Так они за двести-триста верст…

— А ему чего — ружье за спину, на коня или в лодку — пошел! Бабы у него нет, — посочувствовал Яков, — бабы нет, а без бабы ему печаль.

— Женился бы, — уже сквозь сон бормочет Еремин. — У вас же и вдовых полно, а девок за русских не выдаете…

— Это так, — закуривает в спальнике Яков, поворачивается, выбрасывает из-под себя кривую ветку. — Девки-то есть, да не идут за него. Боятся, худо им делается. Слышь, Ляксей Иваныч, у него две жены было. И ни одной, понимаешь, не стало.

— Развелся, что ли?

— Это у вас — развод!. Раз-вод, — фыркнул презрительно Яков и крутанулся в мешке. — Как такое может? Это собаки посучатся один день в свадьбе и разбегутся. А у нас… Померли они. То ли гнилые, хлипкие ему попались, то ли гробил их — не знаю. Тонких таких баб он брал, осиновых. Дрожит вся, когда дышит. Да чтоб песню пела, шкуры узорила, одежду чистую носила. А наша мансийская баба должна всякую работу работать — дрова рубить, сено ставить, рыбалить, шкуры выделывать, на гребях лодку поднимать. Одна-то с голоду померла, оставил он ее в избе, а сам зверя добыл и в поселок. Гульбу затеял. Две недели, пока лося не съели, гуляли все в поселке. Он, Бахтияров, ну совсем не жадный. На, бери — все отдаст. А жена сидела. Река встала, вот она берегом и пошла. И не дошла, замерзла. Плакал он, А вторая потонула. В реке потонула, слышь? Когда рыбалила… и потонула. Тонких зачем брать?

Еремин уснул — намотался за весь день в седле, полста километров прошли по камням да буреломнику. Во сне на него скалили зубы безглазые идолы и в глаза заглядывала лесная богиня Миснэ, покровительница охотников.

Через неделю Еремин вернулся в поселок-базу. Он взял в аренду лошадей на все лето, людей отправил, чтоб зимовье и склады поставили, расчистили вертолетную площадку и теперь дожидался геологов из экспедиции. Наступал июнь — самый разворот работ.

Ночью его разбудил собачий лап. С реки грохнули дуплетом. В поселке голоса послышались, гогот. Яков поднялся: «Охотник вернулся, ты спи». До пяти утра над рекой в прозрачной ночи перекликались возбужденные голоса: «Бахтияров спустился… Бахтияров…»

Утром Еремин встречал людей, устраивал, кормил, принимал грузы, отправлял инструмент на участок работ. Только вечером он увидел Бахтиярова. Тот двигался по улице медленно, не шел, а выступал, словно жрец, опираясь на плечи дружков и на голову возвышаясь над ними. За ним галдела, орала песни растрепанная свита с гармошкой, балалайкой и какой-то тоненькой, бренькающей штуковинкой. По бокам мохнато клубились собаки, и над всем этим вздымались пыль и гомон.

— Пасе, руми![1] — протягивает Бахтияров широкую, жесткую лапу и сияет. — Здравствуй, друг! Здравствуй, начальник. Здравствуй, яны поэр![2]

— Здравствуй, Бахтияров! — улыбается Еремин ж пожимает ему ладонь. — Здравствуй, руми!

— Зна-ешь? А? Ме-ня ты зна-ешь, начальник? — заволновался Бахтияров, и на широком приятном лице приоткрылись глазки, и рот растянулся в горделивой улыбке, и он принялся размахивать руками, весь охваченный жаром, пылко и быстро что-то говорить по-мансийски, клясться и божиться, что его знают все и везде. Потом согнал с лица улыбку, прищурился серьезно, деревянно как-то, поднял палец и, обращаясь к свите, четко выговорил по-русски:

— Он знает Бахтиярова! Он узнал меня! Меня знают все!

Стоит Бахтияров — не качнется, на крупной круглой голове темно-синяя пилотская фуражка, плечи плотно обтянуты парадным солдатским мундиром в сверкающих пуговицах, а мундир перепоясан широким моряцким ремнем с горящей на солнце бляхой. В синих галифе стоит Бахтияров, белых шерстяных носках и новых галошах. Сверкают эмблемы, высвечивают пуговицы, пряжка, сияют галоши, теплится улыбкой руми. Из-под воротника кителя будто невзначай выглядывает бруснично-красная рубашка.

— Меня знают все!

— Все, все тебя, Ляксей Бахтияров, знают, — загомонили друзья и родственники.

— Я самый богатый! — заявил Бахтияров совершенно трезвым и густым голосом.

Еремина неприятно царапнула эта неприкрытая, заносчивая похвальба. Колыхалась, сгибалась перед Бахтияровым толпа, вот-вот падет ниц, как перед шаманом и благодетелем, но Бахтияров неожиданно кончил:

— Все, что добываю, — ваше! Все, что имею, — на всех! Хоть за столом у меня кушай, хоть домой бери. Идем ко мне в гости, яны поэр!

— Некогда мне, руми, сейчас некогда, — принялся отказываться Еремин, оглядываясь на геологов. Не знает Еремин, как пирует Великий Охотник, не знает, как пирует его мансийский тезка и как, по какой форме нужно являться на пир.

— А ты всех бери! Всех! Праздник у нас! Двух лосей добыл, печенку будем кушать! Мясо! Винку пить! Сам к тебе пришел. И музыку давай! Не обижай руми Бахтиярова! — взмолился великий охотник.

— Ну раз так — пошли! Идем, руми!