И не успевший мобилизоваться богатырь Елфимыч почти два месяца каждую игру стоял потом, на «руководящей» трибуне и, облокотившись на металлический поручень, мрачно смотрел, как добивают его любимую команду.

И добили — куда ты денешься.

Мало того, что «Сталеплавильщик» со свистом вылетел из высшей лиги, — на следующий сезон его класс «А» стали дотаптывать. И кто — подумать?.. Какой-то там «Прядильщик» — и смех, ей-богу, и грех.

Старые болельщики еще хорошо помнили, как три года назад этот самый «Прядильщик» на нашей площадке опростоволосился. Он тогда тащился чуть ли не позади всех и мог очень даже запросто из класса «А» вылететь, ему очки позарез нужны были, а мы свое в тот сезон досрочно взяли, нам уже было наплевать, и ребята из «Прядильщика» перед игрой чуть не на коленях упросили наших «подлечь» — попросту говоря, поддаться. Наши в раздевалке посмеивались: придется помогать мужикам, если такое дело — а то ведь им, говорят, домой хоть не возвращайся!

Решить-то решили два очка отдать, но потом заигрались, вошли, что называется, во вкус и между делом набросали хлопцам из «Прядильщика» полную шапку. Потом опомнились, неловко стало, что дружеский договор нарушили, и стали шайбу потихоньку гостям подсовывать: нате, мол, действуйте!

А оно как назло. Не идет к ним шайба, хоть плачь!

Потом, наконец, одному нападающему, шустрому с виду пареньку, выложили прямо на клюшку, а сами вроде замешкались, приотстали, И вот мчится он впереди всех и чуть не от синей линии нашему вратарю орет в голос: «Гера, ну ведь договорились же, Гера!..»

Гера потом рассказывал, что он уже для верности и глаза закрыл — чтобы реакция, значит, не подвела, чтобы грешным делом не поймать шайбу случайно.

И тут вдруг этот самый шустрый с виду нападающий «Прядильщика» на ровном месте споткнулся, плюхнулся на лед и на животе въехал мимо Геры в ворота, а шайба прошла метра на два левее.

Стадион тогда со смеху помирал, как он Геру-то на бегу уговаривал, а теперь, пожалуйста, увозит из Сталегорска четыре очка из четырех — этот самый «Прядильщик» занюханный! Это ведь надо перестать себя уважать, чтобы до такого докатиться…

И переставали потихоньку. Уважать.

Ну, в самом деле, — смотришь, замерзший, на жалкие потуги «Сталеплавильщика» забить шайбу и чувствуешь, как лицо твое поневоле кривится в грустной такой усмешечке: да что они, в конце концов, могут?.. Места пустовать начали, целые ряды не заняты. Болельщики бродят от одной кучки к другой — там огоньком разживиться, там стопочку хватить, а там душу отвести, поразговаривать. Кто-нибудь знакомый тебя затронет:

— Ну, как тебе?

Ты вздохнешь нарочно:

— Да не говори.

— Они уже совсем перестали мышей ловить.

— Эт точно.

Тут кто-либо из друзей, стоящих рядом, взорвется после очередной оплошности нашего защитника:

— Нет, ты только погляди! Этот пижон Стасик приходит сюда с клюшкой только затем, чтобы бесплатно смотреть хоккей! Шайба летит рядом, а он стоит, чего-то ждет.

Разговор идет дальше:

— Да. Стасик и никогда не играл.

— Гнать бы, да…

— Вот в том-то и дело: кем заменишь?

— Да что с ними — бросились опять впятером, а ворота оставили… должен же какой-то порядок!

— А где он в нашем городе, порядок?.. Чего искать вздумал!

И кто-нибудь, мыслящий глобально, скажет чуть ли не со слезою в голосе:

— Нечего ждать. Нечего!.. Как были мы, братцы, — Азия…

И тут же — переход к другой теме:

— А слышали, вчера на комбинате? Один, видать, крупный специалист вырезал посреди стальной площадки круг в четыре метра диаметром… Сидел в круге и резал… Ну и выпал потом вместе с этим кругом — хорошо, что ниже еще одна площадка, — отделался легким испугом.

— Ну, мастера!

— Что ты — артисты…

В общем, приходили теперь на хоккей уже не болеть, а так — нужного человека увидеть, среди знакомых потолкаться, с друзьями посплетничать, узнать новости. Мужской клуб, да и только.

Единственный, кто по-прежнему играл хорошо и на кого еще ходила смотреть, был неизменный капитан «Сталеплавильщика» Витя Данилов — Даня.

Был он коренной, сталегорский, с Нижней Колонии, из тех бараков, в которых с недавних пор не живут и где теперь то обувная мастерская, а то прием стеклопосуды. В городскую команду взяли Даню еще школьником, помогли потом устроиться в металлургический институт, но он тут же перевелся на заочное отделение и пошел работать в мартеновский цех. Работал там и играл, пошел в армию, там тоже играл, окреп и поднатаскался. Когда, вернувшись, выпрыгнул впервые на лед, на трибунах загудели дружно — был Даня тот и уже не тот. Вроде и не подрос, и в плечах не раздался, но появилось в нем что-то особенное — то ли уже свой законченный почерк, своя игра, а то ли пока уверенность, что эту свою игру, свою манеру найти ему уже удалось.

Он и раньше был с характером парень… Стоит, правда, написать такие слова, как многие тут же подумают: значит, своенравный паренек, о-го-го, такого только затронь! Так вот, ничуть не бывало. А характер Дани в том состоял, что он всегда, в каждом матче до конца выкладывался. Он всегда играл, мало сказать, хорошо — играл прекрасно, как бы ни играли при этом остальные.

Не могу представить его стоящим на льду неподвижно! Как только он, почему-то пригибаясь, как бы складываясь в прыжке, перелетал через борт, как только делал какой-то странный — словно шашкою — крутой взмах клюшкой, начинался стремительный Данин бег, который иногда ускорялся настолько, что был похож на полет, а иногда слегка утихал, но не прекращался уже ни на секунду — до тех пор, пока Даня не садился на скамейку запасных. Во время вбрасывания — если не участвовал в нем сам — Даня медленно кружил, переваливаясь с боку на бок и кося глазом, а когда его подзывал судья, неторопливо кружил вокруг судьи. Сам же он, несмотря на то, что был капитаном, никогда к судьям не подъезжал, никогда не спорил. Даня считал, что его дело прежде всего — хорошо играть.

Бегал Даня по-своему, почти никогда — прямо, а обязательно наклоняясь набок, как бы уже падая, но удерживаясь на последнем, одному ему доступном пределе. На сумасшедшей скорости он вдруг переваливался на другую сторону, и этот косой — всегда по дуге — полет продолжался, пока он был на площадке, бесконечно. Даня мчался, оставляя за собой тут же исчезающую из твоих глаз, но постоянно ощущаемую каким-то уголком памяти странную, но красивую вязь, которая заканчивалась или неожиданным, на первый взгляд, прорывом через линию защиты, или почти невозможным по сложности броском…

Только не заключите из этого, что Даня из тех самых хитрых паучков-одиночек, которые ткут себе свою паутинку, а на остальное им наплевать, — как раз нет! Даже когда он мог почти беспроигрышно ударить сам, он отдавал ударить другому, если этот другой был в положении хоть на самую малость выгодней. И все самые острые комбинации начинал всегда он, и первым бросался кому-либо помогать или исправлять последствия чужой оплошности. Партнеры Даню часто не понимали, но он не обижался, не вспыхивал. Я думаю, что это неустанное движение его по площадке, эти бесконечные предложения коллективной игры часто команду и выручали: это ведь просто невозможно — играть спустя рукава, если кто-то рядом постоянно на сто процентов выкладывается.

Он был как неутомимый дирижер, он постоянно втягивал в игру, он зажигал остальных, все прибавляя и прибавляя темп, пока на площадке не закручивалась вдруг всеобщая и в самом деле похожая на музыку вдохновенная карусель.

Потому-то и оставался Даня капитаном, что был он коллективист. Но не удержусь повторить: как катался он, сукин кот, сам!

Бывало, среди самой средней игры на отбой или среди всеобщего напряжения в нем словно начинала стремительно разворачиваться невидимая пружина, и он бросался к шайбе, забирал хоть у своего, хоть у чужого, и его уже ничто, казалось, не могло остановить, — из любого конца площадки он мчался, ложась с боку на бок, обходил всех и забивал свою непременную в каждом матче, которую все так и звали, — «Данину шайбу». К этому настолько привыкли, что если игра не шла, а кто-либо из болельщиков произносил неопределенное: «Да, пока что-то ни шиша не выходит», — другой тут же откликался: «Одна-то будет!»