— Ты с матерью бы как-то полегче…

После его слов Шуре всегда становилось неловко, и она старалась приноровиться к свекровке. К ее старости. Потому что она, действительно, раз ему, то и ей — мать. Зять, напротив, всегда слушал их разговоры с дочерью. Тогда он тоже вдруг встал между ними, держа перед собой развернутую газету и поворачиваясь поочередно то к Шуре, то к жене, вроде дурачась, начал спрашивать:

— Об чем звук, дорогая супруга? Дорогая теща, об чем звук? Чувствую назревание конфликта.

— Да все о том же… — устало сказала Ирина. — Не заводись, Борис.

— Ни в коем случае, Ирен. Я спокоен, как удав, но я думаю, что напомнить мамаше все причины и следствия нелишне, потому как повторение — мать учения.

— Ну все, теперь поехало. — Ирина безнадежно махнула рукой и плюхнулась на диван. Пружины под ней испуганно вскрикнули, а у зятя взлетела кверху левая бровь.

Ирина молчала. Она сидела, уперев руки в широко, некрасиво расставленные колени, низко опустив голову, глядя в пол.

Шура смотрела на дочь, на ее расплывшуюся фигуру, и томилась поднимавшейся в ней тоской.

Борис ходил из угла в угол, помахивая газетой, будто собирался с мыслями.

— Вы, мамаша, не адекватны действительности. И у вас абсолютно отсутствует способность к адаптации.

Шура ничего не понимала, но чувствовала, что он говорит так, чтобы ее обидеть.

— Боря, прошу тебя, — глухо говорила Ирина.

— Я не собираюсь скандалить. Я просто объясняю. Когда-то нужно положить конец, чтобы раз и навсегда. Вы, мамаша, конечно, помните, что, как только мы с Ириной поженились, я сказал, что жить мы уйдем на квартиру. А вы сказали — нет.

Шура помнила. И не только это. Она помнила, как увидела его в первый раз.

Он стоял в дверях с фанерным чемоданчиком, тощий, шмыгающий носом, смущенно озирающийся и с трудом подбирающий слова.

— У вас, тетка, того, комната туто-ка не сдается? Квартирантов не пускаете?

Он это уже потом стал говорить непонятно, а тогда чуть не за каждым словом повторял: «туто-ка», «тамо-ка» и звал ее не по имени, не хозяйкой, а теткой.

— Не сдаю, — сказала Шура привычно. Он был не первый, кто просился на квартиру, но она не пускала.

Комната была хоть и большая, но одна. Кровать, где они спали с Ириной, тоже одна. Свекровь до самой смерти спала в кухне на печке. В войну даже эвакуированных к ним не подселяли.

В тот год она тайком от финотдела завела поросенка, и в печи у нее стоял ведерный чугун картошки, ее надо было потолочь и отнести в сараюшку, за этим она и прибежала домой в обеденный перерыв. При чужом заводить месиво ей не хотелось, и она ждала, когда тот уйдет — времени у Шуры было в обрез.

Но он продолжал толкаться у порога и зачем-то рассказывал, что сначала постучал в калитку щеколдой, но ему никто не ответил, а там открыто, и он прошел, а собаки нет, Шура досадовала на парня, что он такой бестолковый и забитый. Она подумала, что он приехал из глухой деревни устраиваться на работу, и даже подумала проводить его в отдел кадров завода, где формовщикам из литейки вроде бы давали общежитие. Но оказалось, что он поступил в институт. Это ее озадачило. Выходило, умный парняга. Ирка должна была пойти в седьмой класс, а после семилетки, может, поступит в техникум. Этот же, оказывается, уже окончил десятилетку.

— Я, тетка, уже два квартала обошел, в каждый дом стучался. Никто не пускает. Я один и весь тут, — он переложил из руки в руку свой, по-видимому, нетяжелый чемоданчик, не решаясь его поставить. — Сирота, можно сказать. Мне и места-то немного надо. Вот тут рядом с рукомойником топчанчик бы поставил, и все. Только переночевать.

Он громко швыркнул носом, как всхлипнул.

Но Шуру это нисколько не разжалобило, а лишь насторожило. Что-то было в его тоне от тех мнимых погорельцев или пробирающихся на родину, которые время от времени ходили по дворам и также привычно канючили и всхлипывали. Шура не верила ни одному их слову, но всегда оделяла, чем могла.

— Кто ж тебя воспитывал, сироту казанскую? — спросила Шура строго и насмешливо, доставая из печки чугун с картошкой.

— Тетка, вы не думайте, что я детдомовский. Я у бабушки жил. Года полтора, как умерла.

Взглянув на ходики и уже совсем разозлись, Шура крикнула.

— Толченку вот поросю из-за тебя не успела дать. Будет теперь орать на всю округу. Ходят здесь…

Шуре действительно уже надо было бежать. Она сдернула с гвоздя телогрейку, платок был на ней, но надо было замкнуть дверь и спрятать ключ.

Шура замешкалась, ожидая, что прилипчивый «квартирант» наконец догадается и уйдет.

Но он неожиданно для нее поставил свой чемоданчик и сказал:

— Не задарма я к тебе на постой прошусь. Платить будут, и топку институт обещает выписывать. А с толченкой управиться — это мы мигом. — И скинул пиджак. Шура глазом моргнуть не успела, как он уже стоял над чугуном, по локоть запустив в него руки. Под пиджаком у него оказалась застиранная и великоватая ему тенниска, руки были худые, казалось, совсем без мускулов, но двигал он ими проворно и привычно.

Его шустрость и то, что он в такт движениям, как насос, продолжал швыркать носом, рассмешили Шуру.

— Черт с тобой, — сказала она, — оставайся пока. Сейчас дочь должна прийти, поедите там чего-нибудь.

Все это Шура хорошо запомнила, и не только потому, что из случайного квартиранта он сделался ей как сын, а потом стал мужем ее дочери, а потому, что он быстро, переменился в самом себе.

Но в тот день, когда зять ходил из угла в угол по комнате и помахивал газеткой, ему совсем не нужно было, чтобы Шура об этом вспоминала.

Ему надо было оправдаться хотя бы перед самим собой во всех своих неудачах и доказать, что виноват во всем ее дом, который когда-то его пригрел. Шура это чувствовала, и ей было больно от его слов.

С домом было связано много. И Борис все знал. Были времена, когда Ирка и тогда еще лишь будущий зять слушали ее, раскрыв рот. Теперь нет.

Петр Мартьяныч купил дом еще перед финской. Дал недорого. На дорогой и денег было не собрать, даже со ссудой. И купили, в основном, за место, потому что работа рядом и потому что надо было забирать к себе его мать, которая уже начинала слепнуть, а в барак, где у них была комната, она ехать ни в какую не хотела.

Домишко оказался совсем негодный. В нем и дерева-то на одну топку осталось, а то все глина. Лучшего за такую цену и ждать было нельзя. Она зашла в него первый раз и чуть на пол не села. Черно, как в кузнице. У нее в бараке окно было во всю стену, занавески веселенькие, а на стенах накат — зайчики. Петр Мартьяныч поужинает, бывало, достанет папироску крутит ее в руках, крутит, а потом скажет:

— Нет, Александра, пойду в коридор курить, у тебя горница прямо смеется.

Ну, а в дом-то вошли, первым делом начали его в божий вид приводить. Она — внутри, а Петр Мартьяныч — во дворе. Молодые были оба, работа горела в руках. Петр Мартьяныч большую грязь вытаскал и говорит:

— Ты тут заканчивай, а я пойду снаружи стены обстукаю, валится штукатурка кое-где, заодно и там обмажешь.

Стал обстукивать да в хату простенок и вывалил. В дыру просунулся и хохочет:

— Здравствуйте вам, Александра Матвеевна. Пожалуйте в парадный ход.

Шура чуть не в рев, а он заливается:

— Ну, и шельмец хозяин. Два венца, говорил, только сгнили, посмотри, мол, хоть из подпола, а выше — железо. Еще два века простоит. Ну, ничего, Саша, главное — крыша на месте.

Так с дырой недели две и жили. Тряпицей от прохожих завешивались. Свекровь слепая-слепая, а дыру разглядела.

— Батюшки-светы, куда ж это вы меня привезли? На что я променяла родимое гнездышко?

А родимое гнездышко ее — землянуха. Потом Петр Мартьяныч взял отпуск и дал их домику такой ремонт (считай, заново слепил), что с тех пор за него никто и не брался. Порядок, какой могла, Шура наводила, завалинку каждую осень засыпала, раз в два года нанимала соседа красить крышу. Каждый раз сосед, отмывая руки в керосине, божился, что больше не полезет, потому что «железа вся трухлявая». Шура понимала, куда он клонит. Но в доме не протекало в самые сильные ливни и за покраску она не прибавляла.