Дом, куда их привели, был самый большой в деревне, но в нём никто не жил, он стоял заколоченный. «Выморочный дом», — сказала бабушка.

Непонятное слово «выморочный» показалось Костику мрачным и страшноватым. Чужой дом сразу стал неуютным.

Отодрали доски с двери, с окон и вошли. Внутри всё скрипело, пахло мышами, но места было много.

— Живите сколько хотите, — сказал седой старик.

Стали устраиваться.

Постель соорудили из кукурузных стеблей, накрыли матрасами.

Это был удивительный, небывалый день. Сколько всякого произошло!

Ещё утром войну знали только понаслышке. А она вот какая — бац! бац! — и выгнала из дому. Трах! Трах! — и оставила Шурку без мамы. Беме! — и лежишь где-то в горах, в чужом выморочном доме, а сквозь дырявую крышу заглядывают звёзды.

«Значит, мы теперь тоже беженцы», — подумал Костик и уснул.

Жизнь в деревне была скучная.

— Тоже мне, жизнь, — говорил Шурка. — Посадил кукурузу — и жди, когда вырастет.

— А пока ешь мамалыгу да играй на зурне, — подхватывал Костик.

— Бомбёжки они не нюхали, — презрительно говорил Шурка и сплёвывал сквозь зубы.

Удивительно! Они ни разу не подрались. Даже не хотелось. А Шурка оказался неплохим парнем и совсем не шепелявым.

С первого дня они стали наводить свои порядки в деревушке.

Им не понравилось, что симпатичных ласковых телят привязывают к дереву, а бедным телятам так хочется побегать! Они натягивают верёвки и могут задохнуться.

Отвязали.

Телята гурьбой, взбрыкивая, побежали по склону вниз, а Шурка и Костик — за ними.

Костик с разбегу толкнул одного, оба упали и покатились кубарем.

Шурка вскочил верхом на самого большого телёнка, но тому это не понравилось. Телёнок запрыгал, как на пружинках, отрывая от земли сразу четыре ноги.

Шурка испуганно взмахивал руками, стараясь удержаться, но не удержался и свалился в густые заросли ежевики.

Он так засел в колючках, что пришлось выстригать его большими овечьими ножницами и опять вынимать занозы из самых неожиданных мест.

К бабушке пришёл одноглазый Мелашвили и стал жаловаться:

— Слюшай! Зачем такое делать? Зачем тёлку гонять? Виноград портил — раз, кукуруза портил — два, еле поймал — три, сам в колючка влез — пять.

— Четыре, — поправил Костик.

— Да, ничего себе четыре, хорошенькое четыре!

Он, видно, вспомнил, как всей деревней вытаскивали Шуркины занозы, и захохотал.

Когда он ушёл, Шурка сказал:

— Надо этого лисьего сына отучить ябедничать, да и насмехаться тоже.

Дело в том, что «мела» — по-грузински — лиса, «швили» — сын.

Мелашвили был действительно похож на хитрого лиса. Нос у него был остренький, и он им всё время поводил, будто вынюхивал что-то.

Горы запестрели жёлтыми и красными пятнами. Под ногами всюду валялись кленовые листья. Как розовые ладони.

Дожди ещё не начались. Октябрь стоял сухой и тёплый.

На шестой день их жизни в эвакуации приехал дед. Это было до того неожиданно, что Костик глазам своим не поверил.

Дед что-то говорил бабушке, гладил её по плечу, а она плакала. Костик завизжал, кинулся и повис у него на шее.

Это был удивительный дед! Даже здесь, в этой махонькой деревушке, у него оказались знакомые. Где только у него не было знакомых! Музыкантов приглашали на все праздники, а ещё чаще, как говорил дед, «жмурика провожать», то есть на похороны.

А теперь дед уходил на фронт. Он приехал на часок, проститься. Бабушка плакала, а он говорил:

— Не плачь, старая, ну чего ты боишься? Я им как покажу свою дудку, так они со страху и поумирают.

Пришли мужчины, принесли виноградную водку — чачу — в большой зелёной бутылке, заткнутой очищенным кукурузным початком. Пили за здоровье деда, за победу над врагами.

Перед отъездом дед сказал Костику:

— Ты теперь единственный мужик в семье — не подкачай.

Он обнял Шурку и Костика за плечи:

— Ну, ребята, я на вас очень надеюсь. Женщины — народ слабый. Их защищать надо. Вы уж меня не подведите. — Дед помолчал. — А фриц-то прёт и прёт, проклятый… Спрятались вы неважно. Тут гидростанция рядом; если они пронюхают, обязательно бомбить станут.

И дед уехал.

Костик долго сидел один в кустах самшита и думал.

Он хотел бы быть таким, как дед. Спокойным и весёлым. Дед никогда не кричал. Даже когда приходил навеселе и бабушка ругала его:

— Вражья морда! Бесстыжий человек! Чтоб ты утонул в том вине!

Он улыбался и говорил:

— А ты моя голубка!

Дед всему научил Костика. И рыбу ловить, и гвоздь забить, и лодку покрасить.

Костик вспомнил про лодку, и перед глазами встал их дом, порт и море, и так нестерпимо захотелось всё это увидеть, что он вскочил, готовый бежать туда скорей.

На крыльце сидел печальный Шурка, глаза у него были подозрительно красные.

— Ты ревел, Шурка? — спросил Костик.

— Иди-ка ты, — окрысился Шурка. — Торчи тут с вами, а у меня мамка в госпитале. Я вас просил меня сюда привозить? Просил, да?

Он вскочил, и Костик понял, что они подерутся.

Но сейчас он даже обрадовался Шуркиному крику.

— Погоди, Шурка. Я тоже домой хочу, жутко хочу. Давай вместе бабушку уговаривать.

Бабушка рассказала соседям про гидростанцию. Соседи обрадовались, что можно уехать. Нашлась причина! Только Александра Ивановна осталась. Ей здесь нравилось, она козу купила.

— На сборы один день, — сказал дядя Саша Дорошенко и потёр руки.

Костик и Шурка от сборов решили увильнуть. Они ещё с первого дня собирались сходить в древнюю крепость. Крепость стояла на верхушке соседней горы, круглая, как пирог.

Спать легли на веранде. Там лучше слышно петухов. Как заорут — сразу проснёшься.

Встали спозаранку, в доме все ещё спали. Осторожно ступая по скрипучим половицам, пробрались на кухню. Отрезали два куска кукурузной лепёшки — чурека; завернули в чистую тряпочку кусок сыру сулгуни.

На дворе было прохладно. Белёсый туман скрывал верхушку горы и крепость. Жидкими клочьями плавал между деревьями. Листья были мокрые и от этого глянцевитые, будто покрытые лаком.

Шурка отвалил короткий, иссечённый топором чурбак, лежащий у крыльца, и вынул из-под него обломок косы. Вид у косы был довольно жуткий — тонкое сточенное лезвие хищно изгибалось, щерилось мелкими зазубринами. Ручкой служил грубый кусок дерева — тёмный и лоснящийся. Жена Мелашвили колола этой косой щепки для тагана. У Шурки глаза загорелись, когда он увидел эту штуку.

— Возьмём? — прошептал он Костику. Тот кивнул.

И взяли. И положили под чурбак.

Потом Костик слышал, как одноглазый Мелашвили ходил по двору и бормотал:

— Всё, понимаешь, девается. Всё пропадает. Лошадь — фьюить! Это — фьюить! — он тоненько присвистывал и загибал пальцы.

Костик слышал, что за неделю до их приезда у Мелашвили пропала одна из двух лошадей. Он очень её жалел.

Сразу за деревней узенькая тропинка почти исчезла.

Крепость по-прежнему мелькала иногда в просветах деревьев и казалась совсем рядом.

Но шли они уже долго, а крепость и не собиралась приближаться.

— Заколдованная какая-то, — сказал Шурка.

Потом мальчишки перестали смотреть на гору. Просто шли себе и шли. От птичьего гомона лес звенел. Пласты солнечного света прорубали светлые просеки. То тут, то там багровели осенние листья.

Крепость появилась неожиданно. Поднялась высокими серыми стенами, сложенными из круглых гладких валунов. Уставилась рваными тёмными проломами. Она стояла мрачная, грузная и таинственная. Бока валунов замшели. Мальчишки невольно стали говорить шёпотом.