Официанта в белом пиджаке с красными отворотами пришел навестить его сын. Он строен, русоволос и очень красив; вместо рук у него протезы из стальных прутьев, поэтому он не снимает белых шелковых перчаток. Он улыбался жалобно и в то же время бодро. Сын молча подсел к стойке, а отец радостно приветствовал его со своей официантской дорожки между столиками.

— Сейчас приду, boy! — воскликнул он.

Затем поставил перед ним бокал апельсинового сока и объявил: One orange juice for you, mister![8]

Это была, как видно, дежурная острота, и произносил он ее, вероятно, всегда одинаково, без малейшего оттенка юмора. Юноша поднял своими стальными пальцами влажный, искристый бокал с апельсиновым соком, но стекло внезапно выскользнуло и с резким звоном упало на сине-белый кафель.

Все сделали вид, что ничего не заметили. Ничего не случилось.

Осколки отливали красивым желтым цветом — это было, должно быть, дорогое стекло. Капли жидкости сияли маленькими апельсиновыми звездочками. Потом пожилая мисс из кассы вытерла пол, и все было кончено.

Ничего не случилось. Только официант с красными отворотами на белом пиджаке, улучив свободную минуту, спросил сына:

— Еще один бокал?

— Спасибо, отец, — ответил тот. — Как-нибудь в другой раз. — И ушел.

Шофера такси, судя по табличке в машине, звали Станислав Потоцкий. Но это был не бывший польский князь, а потомок крестьян с Краковщины, до такой степени американизированный, что он не мог даже выговорить название родной деревни.

С этим Станиславом Потоцким у нас состоялась беседа, которая окончилась неудачно.

— Откуда вы? — спросил он меня, определив, что я иностранец.

— Из Чехословакии.

Потом мы ехали и молчали.

— Эмигрант? — спрашивает он.

— Нет, с визитом, — отвечаю я.

— Гость?

— Пожалуй, так, — говорю, — гость.

Мы ехали и молчали:

— Вам здесь нравится?

— Ну, как вам сказать. Кое-что нравится, а кое-что нет.

— Вы — как я, — улыбнулся он. — Мне тоже кое-что нравится, а кое-что нет.

— Что же вам нравится?

— Мэрлин Монро[9], — ответил шофер. — Вы знаете эту даму? Вы вообще любите женщин?

— Люблю, — ответил я.

— А вы видели Мэрлин голой?

— К сожалению, нет.

— Вы ее не видели?

— Нет.

Мы ехали и молчали.

— А у вас есть цветное телевидение? — спросил он.

— Нет.

— Вот видите, — обрадовался Станислав Потоцкий, — а у нас есть. И если я захочу, то куплю себе телевизор, господин понимает? Но пока еще не купил.

— Почему? — спрашиваю я.

— У меня жена в родильном доме.

— Ну, и что же? — говорю я.

— Ничего, — говорит он, — жена у меня в родильном доме. Это стоит много денег.

— Сколько?

— Много денег, господин понимает? Все сбережения и еще кое-что.

— Кто у вас родился?

— Девочка, — сказал он разочарованно.

Мы ехали и молчали.

— У нас это бесплатно, — коротко сказал я.

— Что у вас бесплатно?

— Родильный дом.

— Ну, это, — говорит он, — я знаю. Нам тоже о вас кое-что известно, господин понимает? Но ведь детей потом отдают государству, верно?

— Где там, — отвечаю я, — мамашам.

— Ну, ладно, — говорит Станислав Потоцкий, — это я вас просто испытываю.

Мы ехали и молчали.

— Послушайте, — спросил он, — а зубы вам дергают тоже бесплатно?

— Это-то наверное.

— А на рентген тоже можно пойти бесплатно?

— Конечно.

— Каждому?

— Каждому! — говорю я.

— Это я тоже знаю, — заявил Станислав Потоцкий, — я вас просто испытываю, действительно ли вы оттуда.

— Пожалуйста, — сказал я, — испытывайте.

Мы ехали и молчали.

— А детская коляска тоже бесплатно?

— До известной степени, — сказал я.

— Не выкручивайтесь, — говорит он. — Коляска — бесплатно?

— Нет, но они получают деньги.

— Кто?

— Мамаши.

— На коляску?

— На коляску.

— Хватит! — сказал он. — Вылезайте.

— Не вылезу, — сказал я. — Вы должны отвезти меня на Первую авеню.

— Вылезайте, — говорит он, — я для пропаганды не гожусь, понятно? Мне пропаганда противопоказана, boy. Я еще, пожалуй, начну раздумывать над вашими россказнями и нарушу предписания.

— Так я вылезу, — сказал я.

Мы ехали и молчали.

— Зачем вы придумываете? — говорит он.

— Я не придумываю.

— Ваша жена бесплатно получила коляску?

— Нет, но она получила деньги.

— На коляску?

— Yes!

Мы ехали и молчали.

— Вот мы и прибыли, — сказал он.

— Спасибо.

— Скоро у вас будет цветное телевидение, boy? — спросил он. — А у вас есть телефоны в автомобилях?

— Нет.

— Вот видите, — сказал он, — а у нас есть.

И уехал.

Вчера вечером, когда мы пили чай у Р., кто-то позвонил: пришла гостья. Это была старая робкая женщина, но с какой-то юной, застенчивой улыбкой. Брайан встретил ее с нескрываемой радостью.

— Каким образом вы меня нашли? — спросил он.

— Это было нетрудно, — сказала старушка, — ведь вы каждый год посылаете мне рождественские поздравления. На своих собственных бланках, — добавила она, явно пытаясь пошутить.

Брайан представил ее нам. Она оказалась его школьной учительницей.

— Вы все еще ведете первый класс? — спросил он.

— Да, все еще веду. А вы все еще занимаетесь экономикой?

— Все еще занимаюсь, — сказал Брайан, — и все так же безуспешно.

Потом он сделал попытку выяснить, зачем она приехала в Нью-Йорк.

Рут Т. уклонилась от ответа, и вопрос замяли. Все занялись дешевыми конфетами и лимонадом.

Начались воспоминания; то была беседа посвященных, она велась одними намеками.

Брайан расспрашивал о какой-то школе в Западной Виргинии, интересовался, по-прежнему ли миссис Рут живет под мастерской химической чистки, что поделывает какой-то Джонс и как поживает матушка миссис Рут.

— Матушка больна, — ответила она.

Потом она рассказывала о своем классе. Она заявила, что семилетний возраст — самый ответственный в жизни ребенка, в эту пору дети вспыльчивы, полны противоречий, нуждаются в любви и в то же время сторонятся ее.

— Им нужна любовь, а я свои запасы нежности уже исчерпала.

— Не верю, — воскликнул Брайан, — вы их вовсе не исчерпали, у вас все еще впереди.

— Я слишком больна, — ответила она, — чтобы иметь возможность любить так, как должен любить учитель.

Но когда Брайан спросил ее, продолжает ли она одевать маленьких оборвышей на свои деньги, она ответила, что конечно продолжает и делает это с радостью; кстати, добавила она, это не оборвыши, а дети бедных родителей.

— А жалованье у вас все такое же? — спросил он.

— Почти, но по субботам и в каникулы я веду счетные книги в небольшом магазине.

— А оборвышей в школе стало меньше? — деловито осведомился экономист Брайан.

— Нет, по-прежнему много. Но время идет: мы старимся, а из бывших оборвышей вырастают профессора-экономисты.

— Да, и при этом нередко безработные, — добавил Брайан.

На это она ничего не ответила. Было видно, что старушка чем-то сильно взволнована, что она хочет что-то сказать, но не решается. Она смотрела испытующим, учительским взором на своего взрослого ученика Брайана, которому в первом классе подарила свитер, а он в знак благодарности принес ей за это сладких корешков. Последний раз они виделись четырнадцать лет назад, когда он уезжал в Нью-Йорк.

— Так-то, Брайан, милый мальчик, — сказала она вдруг этому отцу семейства и тяжко вздохнула.

На лице Брайана появилось мальчишеское выражение.

— У меня больна матушка, — повторила она, — и я перестала учительствовать. Теперь из моего жалованья вычитают плату для моей заместительницы.