Драгстори — это бензоколонка для людей: прохожий останавливается, поспешно набирает горючее и мчится дальше.

В связи с этим возник и особый тип обслуживающего персонала. Человек в белом фартуке — личность, более или менее сходная с фокусником: в одно и то же время он варит кофе, разбивает дюжину яиц, обжаривает шницели и комментирует очередную статейку сплетника Уолтера Уинчела[4] из газеты «Дейли ньюс». Этот поразительный человек, нечто среднее между официантом и заботливой мамашей, обслуживает около тысячи посетителей в день. Утром его заспанное лицо освещает любезная улыбка, к вечеру она сменяется явной, все растущей неприязнью к вечному пожирателю яиц и бифштексов, вечно спешащему посетителю. Посещение драгстори — первое, что вводит иностранца в стремительный темп американской жизни. Избалованный европейский гурман, привыкший к дружеским беседам с официантами и совещаниям с метрдотелем, проходит здесь крещение огнем. Это особый огонь - огонь электрической плиты, на которой человек в фартуке жарит кровавые шницели и яичницу с ветчиной. Драма иностранца в драгстори выглядит приблизительно так.

Он входит, здоровается, усаживается на высокий кожаный табурет и бросает на себя испытующий взгляд в зеркало.

«Что-то у меня сегодня странный цвет лица», — думает иностранец и тихонько рассматривает, что заказал себе человек, сидящий на ближайшем табурете. Каждому иностранцу известно, что новичку следует заказывать себе то же самое, что заказывает сосед.

Тот просит ham and eggs and coffee, иностранец бодрым тоном, который тотчас же показывает человеку за стойкой, с кем он имеет дело, заказывает себе то же самое. Официант уже заранее насторожился, поставил нос по ветру и бросил на иностранца долгий, изучающий взгляд. При этом он успевает зажарить пять шницелей сразу, нарезать хлеб, приготовить одиннадцать порций компота, два бокала апельсинового сока и один — замороженного какао.

— Кому ham and eggs? — бросает он вопрос в пространство.

— Me[5], — сдавленным голосом отвечает иностранец, и человек за стойкой запоминает его.

Неофициальная статистика отмечает, что средний иностранец выдерживает яичницу с ветчиной и кофе приблизительно неделю, самый упорный — десять дней.

Потом европейская натура в нем бунтует и чужестранец требует меню:

— Кто требует меню? — предостерегающе спрашивает человек за стойкой.

— Me, — отвечает иностранец.

Итак, перчатка брошена.

Затем иностранец принимается изучать меню. На это уходит довольно много времени, он обходит блюда с загадочными названиями и выискивает, если можно так выразиться, ароматы родины.

В это время человек за стойкой, бросая на него зловещие взгляды, разбивает яйца, а в свободную минуту точит на электрической точилке ножи.

Иностранец со вздохом облегчения находит два слова, вызывающие приятные воспоминания, например: liver wurst.

Liver wurst! Да ведь это же ливерная колбаса, — радуется он про себя и робко благодарит бога. Он жаждет поскорее со всем этим покончить.

Затем поднимает голову и решительно произносит:

— Liver wurst and coffee, please!

Человек за стойкой отвечает на это:

— Уай о ай?

В этом вопросе нет никакого скрытого коварства, человек за стойкой хочет лишь знать, какой сорт хлеба к завтраку желает джентльмен на табурете. Белый или черный — white or rye?

Иностранец не понимает, но не желает признаваться в этом.

— Да нет, — отвечает он с обезоруживающей улыбкой. — Я прошу только liver wurst and coffee, please!

Человек за стойкой поражен. Он нервно разбивает еще девять яиц, обслуживает четырех других посетителей и снова обращается к иностранцу. На этот раз его вопрос звучит уже более резко:

— Уай о ай?

«Боже правый! — ужасается иностранец. — Не лучше ли сказать, что я приду завтра?»

Но потом он вспоминает, что поблизости только такая же драгстори. Там человек за стойкой делает шесть омлетов на трех сковородах сразу — вот и вся разница!

— Liver wurst and coffee, please, — говорит он еще раз как можно тверже, чтобы на сей раз произвести желаемое впечатление стопроцентного американца.

Надвигается катастрофа.

Входят несколько новых посетителей, человек за стойкой мечет тарелки, как диски, грозно колотит шницели, и, как всегда в таких случаях, у него что-нибудь не ладится: он разливает содовую воду. Тогда он, уже не сдерживаясь, устрашающе орет:

— Уай о ай?

И в этом крике звучит вся трагедия его профессии.

В большом зеркале иностранец ловит сочувственный взгляд очаровательной блондинки; он замечает любопытство девушки-подростка в коротких лиловых брюках и недовольство мужчины, который походит на страхового агента. Чужеземец охотно удалился бы с честью. Но, как говорится, надо спасать лицо.

Безнадежно махнув рукой, он заказывает яичницу с ветчиной и кофе. Внезапно он обнаруживает, что человек за стойкой тяжело дышит, бледен и покрыт испариной. И иностранец впервые понимает, что разбивать яйца и выжимать сок из апельсинов — дело вовсе не пустяковое.

Когда иностранец наконец уходит, он щедро оставляет «на чай», и человек за стойкой, поднимая красные от утомления глаза, приветливо кричит ему вслед:

— Приходите опять, будем вам очень рады!

Парикмахера в отеле зовут Джованни Маруццо, он итальянец. Это чистенький, смуглый старичок с унылым выражением лица. У него мало посетителей и язва желудка. Чаще всего он сидит один, в своем большом светлом зале, выкрашенном в синий и белый цвет, цвета корпорации парикмахеров. Помещение это весьма презентабельное, и парикмахер Джованни платит за него отелю около трети всей выручки. Но ему кажется, что существование его обеспечено, а честолюбие — удовлетворено.

— Я брею немногих клиентов, — говорит он, — но каждый из них в Америке что-нибудь да значит.

Потом из вежливости добавляет:

— И в Европе также.

Он утверждает, что в таком модном отеле можно неожиданно получить огромные чаевые и что однажды это произошло с ним, с Джованни.

Останавливался тут некий Антонио Муцци — букмейкер из Мессины, земляк, который в один прекрасный день сказочно разбогател; так вот он-то и положил на этот самый мраморный столик стодолларовую бумажку.

«У меня нет сдачи», — сказал тогда Джованни. — «Оставьте себе, земляк», — заявил вышеупомянутый разбогатевший букмейкер Антонио Муцци из Мессины.

— Вот как это произошло, с вашего разрешения, — заканчивает парикмахер.

В итальянском квартале такого случиться не может, это — событие большого света.

Он долго стриг, брил, массировал и причесывал нас; а в это время какой-то бледный веснушчатый кандидат в миллионеры чистил нам обувь.

И еще мы узнали, что парикмахер Джованни уже тридцать пять лет обручен, но они с Лючией до сих пор не могут обвенчаться, потому что семью содержать он не в состоянии.

За это время Лючия лишилась ноги: она спешила на свидание с женихом и хотела побыстрее сесть в автобус. Но автобус набрал скорость, и теперь у Джованни одноногая невеста.

Сейчас Лючия стоит Джованни много денег. О, мадонна, сколько денег!

Почему же Джованни не женится на своей невесте, если он все равно ее содержит?

— Невеста, — говорит Джованни, — это все-таки чужой человек. На невесте можно еще кое-что сэкономить.

— А видитесь вы часто?

— Нет, она уже не любит меня, — отвечает Джованни. — Я не проявил решительности, а женщины любят решительных мужчин. Вы это, верно, тоже заметили?

В парикмахерской у Джованни стоит вращающийся столбик с красно-бело-синими полосами, расположенными наискось, — это какой-то герб американской корпорации цирюльников.