То было народное творчество, импровизация от души, и человек с более поэтической натурой, чем у краснолицего господина, нашел бы в этой песне усладу. Но этот прохожий напоминал самовар, готовый, казалось, вот-вот взорваться. Он, видимо, не любил ругани, и пристрастие итальянца к шуму выводило его из себя. Он вошел в магазин, провожаемый неаполитанскими ругательствами, и некоторое время спустя возвратился, неся в руках большую белую коробку, вероятно, с дамским бельем.

Сначала он намеревался незаметно проскользнуть мимо разъяренного продавца, но затем в нем проснулась классовая гордость, и он надулся, как индюк.

Итальянец оцепенел. Потом, подчиняясь своему южному темпераменту, со страшной горечью в голосе сказал краснощекому:

— Thank you, thank you.

Тот сделал вид, что не слышит.

— Дамское белье — это главное в жизни, правда? — продолжал итальянец. — А что кому-то нечем кормить семью — это вам безразлично?

— Да, мне это безразлично, — произнес краснощекий господин. — Мне тоже никто ничего и никогда не давал даром.

— Верните это белье, — попросил итальянец, — и скажите, что вы зайдете за ним завтра.

— Я именно потому и купил его сегодня, — ответил человек с розовым лицом, — что хотел продемонстрировать мистеру Бартону свою симпатию. У меня тоже магазин дамского белья.

И он ушел без дальнейших объяснений. Только оставил итальянцу визитную карточку с адресом своей фирмы. Не для того, чтобы ему могли прислать секундантов. Скорее потому, что у него выработалась привычка рекомендовать свой магазин во всех случаях жизни.

Итальянец еще долго и яростно топтал белую визитную карточку.

Старший сын Брайана Павел, который учится в первом классе, пришел из школы домой и спросил:

— Мамочка, не могли бы мы поехать куда-нибудь, где совсем нет неба?

— Что ты, — сказала Божка, — небо есть всюду.

— Жаль, — протянул Павел, — а может быть, ты просто не знаешь, ведь ты и в правописании делаешь ошибки...

Втайне он надеялся, что где-нибудь все же существует мир, над которым нет неба, что они уедут туда на автомобиле с папочкой Брайаном, мамочкой Божкой и братишкой Дэвидом. Павла вчера знакомили в школе с приемами противоатомной защиты, мальчик прятался под парту и воображал, что он солдат в окопе. Завывала сирена, и игра казалась до жестокости правдоподобной. Некоторым детям она нравилась, другим — нет, но во всяком случае это было занятнее, чем урок арифметики. Павел, который вообще-то любил тревоги, каски и полевые фляги, на этот раз чувствовал себя несколько подавленным и сказал Мэрлин, маленькой девочке, с которой сидит рядом:

— Лин, если я погибну во время этого налета, похороните меня с воинскими почестями.

— Хорошо, — ответила Лин, — а что это значит: с воинскими почестями?

— Это когда на кладбище приходит оркестр.

— Эх ты, глупый, — заметила она, — ведь оркестр тоже умрет.

И они уже больше не говорили друг с другом, а только боялись.

Потом, дома, Павел рассказал обо всем Божке; при этом ему и пришла в голову мысль, что хорошо бы уехать куда-нибудь, где совсем нет неба. Павел, вероятно, видит страшные сны, и голубое детское небо, на котором должно было бы только восходить и заходить солнце, должны светить звезды и плыть добродушный, лукавый месяц из сказок, превращается для него в огненный, душный кошмар разрушения.

— Мама, — кричит Павел ночью. — Божка!

— Спи, — говорит Божка, — что тебе опять приснилось?

Но Павел не спит, он вспоминает об учебной тревоге в школе и о том, как госпожа учительница говорила, что лучше всего ходить в белом костюмчике — ведь белое отражает радиоактивные излучения, — что можно обернуть голову газетной бумагой или сунуть ее в землю; только тогда, дескать, человеку будет «о’кэй».

— Ну, ничего, — думает Павел немного спустя, когда его маленькое сердечко начинает биться спокойнее, — у нас дома есть убежище. Главное — не забыть шарики.

Потом он уже спокойно спит до утра.

А утром говорит отцу:

— Брайан, это хорошо, что ты каждый день покупаешь газеты: когда на нас нападут, у нас хоть будет чем обернуть голову.

На одном из самых великолепных перекрестков Парк-авеню продает газеты Джоэл Купферберг, человек удивительного характера, обладающий щуплым телом и большой головой, человек, который, как выяснилось, родился в конце прошлого столетия где-то в Литве. У него обыкновенный, ничем не примечательный киоск, почти совсем незаметный на элегантной улице, среди каменных домов; так же незаметен и сам Джоэл Купферберг, человек, который вовсе не стремится к тому, чтобы бросаться в глаза. Он словно плывет со своим киоском в ковчеге, и ему уже больше ничего не нужно, только бы его плавание протекало спокойно. Джоэл Купферберг, как и всякий американец, мог однажды стать миллионером. Никто, однако, не знает, почему Купферберг не стал им: об этом событии, относящемся к тем временам, когда еще была жива надежда, он повествует каждый раз по-новому. Здесь сказывается, вероятно, и то, что он читает довольно много газет: мне не раз казалось, что он смешивает разные истории из газет со своей собственной жизнью — это случается, впрочем, со многими американцами.

Наш первый разговор звучал примерно так:

— Что вы такое? — спросил мистер Купферберг.

— Вы о чем говорите? — ответил я на вопрос вопросом.

— Я спрашиваю, откуда вы прибыли, — пояснил он.

— Из Праги.

— Красный?

— Yes.

Он сказал, что «Дейли уоркер» у него не бывает. Я отвечал, что буду покупать «Нью-Йорк геральд трибюн».

Конечно, пожалуйста, когда угодно. «Мессиз энд Мейнстрим» у него тоже не бывает. Он может рекомендовать «Ю.С. ньюс энд уорлд рипорт», солидный журнал, на прекрасной бумаге, в каждом номере помещаются беседы с выдающейся личностью, порою — с особо выдающейся. Зачем я здесь... А, как же, как же... Объединенные Нации, м-р Купферберг заходил туда. Великолепное здание, Вышинский, молодой Кэбот Лодж, высокий класс, — каждому американцу это стоит десять центов в год. А что толку, mister?

Потом он спросил:

— Вы, конечно, знаете, где находится Вильно?

Я подтвердил это предположение.

— А не знаете, почему теперь его называют Вильнюс?

— Вероятно, по-литовски, — ответил я.

— По-литовски, по-литовски, — сказал м-р Купферберг, — почему вдруг по-литовски? Вильно есть Вильно и всегда было Вильно. Но достаточно прийти красным — и Вильно нет!

— Это старинный литовский город, — заметил я.

— Разве я литовец? — возразил м-р Купферберг. — Посмотрите на меня хорошенько. Литовец я?

Это был аргумент, против которого нечего было возразить. Затем он спросил, знаю ли я Россию. Я сказал, что знаю.

— А в Вильно вы не были?

— Не был.

— Там еще ездят на тройках?

— В Вильно?

— Нет, в России.

Я сказал, что на тройках ездят. Мне удалось даже убедить м-ра Купферберга в этом. И он вспомнил строки из старинной песни о ямщике, который умирал в степи.

— Когда мне было пять лет, — сказал м-р Купферберг, — графиня Воронинова прокатила меня на тройке; повсюду был снег и снег, а по краям дороги наполовину засыпанные снегом стояли березы. Мне больше всего не нравится в Нью-Йорке то, что здесь не растут березы...

Я пытался возразить: вероятно, все-таки растут.

— Может быть, и растут, — согласился м-р Купферберг, — но у кого в Нью-Йорке есть время глядеть на березы?

Песик был старым и безобразным; коротконогое хмурое существо. Одет он был весьма экстравагантно — в зеленую курточку из тонкой замши. Его представил нам мистер Купферберг, наш поставщик газет, владелец киоска на углу 57-й стрит и Парк-авеню.

— Это Помпей, — заявил м-р Купферберг, — самая замечательная собака на Манхаттане.