Синие, красные и белые линии спиралью убегали куда-то в бесконечность, откуда, казалось, не было возврата. Но притом это были все те же синие, красные и белые полосы — и они вовсе не убегали в бесконечность, а просто вились вокруг столбика.

Когда наше молчание стало казаться слишком долгим для традиций этого заведения, парикмахер Джованни неожиданно проявил свой страстный итальянский темперамент и воскликнул:

— Я послал ей письмо, сэр! Я не могу всю жизнь заботиться о калеке! Я тоже хочу быть счастливым.

И, слегка успокоившись, прибавил:

— Мне нужна диэта... И грелка для ног, сэр!

Его заведение было разукрашено. Здесь были картинки, вырезанные из бульварных журналов, обольстительные танцовщицы из кабаре. Золото и коричневая краска казались неподвижными в сравнении с романтикой синих и белых полос.

— А как вам нравится Мэрлин? — неожиданно спросил он интимным голосом. — Вот красота, правда?

Он имел в виду актрису Мэрлин Монро, модное тело Америки. Обмахивая меня своей метелочкой, он снова проговорил:

— Не могу же я всю жизнь заботиться о калеке, сэр...

По дороге на Кони-Айленд[28]

В подземке, которая везла нас на Кони-Айленд, была воскресная толкотня, и большие вентиляторы под потолком не успевали осушать пот на лицах пассажиров. Пассажиры были праздничные, с порозовевшими или вконец опухшими от долгого сна лицами — одним словом, настроенные на день седьмой, который обещал быть удачным: желто-золотое, с теплым ветром утро подавало надежду на прекрасную погоду.

Д-р К. и я сидели слегка помятые, но довольные, как и все иностранцы, которым удается хоть минутку пожить жизнью местных обитателей.

Напротив нас расположились два необычайно веселых парня с одинаковыми светло-розовыми галстуками. Рядом с ними сидел маленький угрюмый человек и читал еврейскую газету. Угрюмый человек время от времени укоризненно поглядывал на шумных молодых людей, а парни, замечая это, отвечали на каждый такой взгляд новым взрывом необузданного хохота, который заставлял человека прятаться за большим газетным листом. Один из парней рассказывал о том, что они были на вечеринке у Джейн, и про все, что там происходило: как выбрасывали бутылки в окно и как какому-то Стетсону залепили в глаз бутербродом с яичным желтком.

— Говорите, пожалуйста, тише, — отважился вдруг заметить человек, читавший газету, — вы ведь здесь не одни.

— Заткнитесь сами, пока вам кто-нибудь не помог, — произнес тихим многозначительным голосом один из обладателей бледно-розовых галстуков.

Этого было достаточно. Мужчина с газетным листом замолчал; только однажды он с каким-то изумленным, болезненным испугом посмотрел на нас, свидетелей этой сцены. A subway[29] продолжала греметь.

На одной из станций вошла старая негритянка с большой сумкой. Мой спутник, истый пражанин, предложил ей место. Но женщина не села, заволновалась и с окаменелым лицом принялась смотреть в окно.

— Садитесь, — вежливо повторил добрый доктор К.

Она отказалась и снова взглянула на него быстрым недоверчивым взглядом.

Парней в бледно-розовых галстуках эта сцена рассмешила до такой степени, что один из них прямо задыхался от хохота и только выкрикивал:

— Господи, парень, да я подохну.

Он похвалил доброго доктора К., и его круглые глаза при этом восторженно блестели:

— Вы молодец, старикан. Самый превосходный комик, какого я знаю. Молодчина... Мы вас еще не видели по телевизору?

Безразличные люди в вагоне начали проявлять любопытство, только негритянка, нахмурившись, с побелевшими губами, смерила нас долгим взглядом, полным стыда и вместе с тем презрения. Она вышла из вагона и осталась стоять на станции. Subway продолжала реветь.

Человек за большим газетным листом не выдержал и сказал, обращаясь к нам:

— Вам следовало бы помнить, мистер, что негры — тоже люди. Мы не на юге — в Нью-Йорке порядочный человек не станет издеваться над неграми.

Ни один из нас не умел толком объяснить, что это был лишь хороший обычай жителей Праги, которого мы придерживаемся и за границей.

А парни снова загоготали.

— Вы самый прекрасный комик, какого я только знаю, — произнес энергичный розовый галстук. — Я хотел бы жить с вами в одной квартире, дружище. Нам было бы неплохо. Обоим. И еще на девочек хватило бы!

Потом лицо его внезапно приняло суровое выражение. Он повернулся к маленькому человеку с газетой и заявил:

— А ты, пройдоха, лучше бы не вмешивался... Весь дух нам тут в subway отравишь, нахальный еврей...

Было воскресное утро, мы с К. отправились на Бэттери.

Здесь, недалеко от океана, запущенным, грустным садиком начинается Бродвей. В этом садике (как и во всяком другом) много скамеек, а на скамейках (как и в садах всего мира) сидят люди. Только у этого садика есть одна особенность: в нем не бывает детей. Это сад для взрослых, без мамаш, без колясок, без разноцветных мячей и песка. Садик на Бэттери похож на приемную некой несуществующей амбулатории: человек все время ждет, что где-то откроется какая-то дверь, выкрикнут чье-то имя, кто-то поднимется и торопливо уйдет. Но здесь слышен шум близкого океана. Люди тут собираются особые: загадочные, бледные существа с руками, сложенными на коленях; негры, спящие сидя неспокойным дневным сном; старые женщины с каменными лицами; тощие, нервные подростки, дерзкие и озлобленные.

Это приемная для тех, кто ожидает всего и ничего.

На одной из скамеек было свободное место; там сидел один-единственный спокойно дремавший человек в соломенной шляпе, поля которой бросали тень на его глаза. Было жарко, и с лица стекали струйки пота.

Он проснулся и почмокал губами — губы у него были сухие, фиолетового оттенка, как у людей с больным сердцем. Затем он без всякого интереса посмотрел на нас и, скорее по необходимости, чем по внутреннему побуждению, начал разговор.

— Как живете, boys? — спросил он. — У вас все в порядке, ребята, не так ли?

Было жарко.

— Ну что ж, — продолжал человек, — можем и помолчать. Я не люблю навязываться, ясно?

Тишина.

— Вы думаете, я невесть кто, — сказал он после длительной паузы. — Признайтесь, ребята, вы так думаете? Я знаю, как я выгляжу. Но внешний вид ничего не значит. Вы можете выглядеть как угодно, но Америка должна вас знать.

Он вытащил истрепанный бумажник и с минуту рылся в нем. Нашел старую подклеенную газетную вырезку, которую, должно быть, уже неоднократно разворачивал и вновь складывал. На ней была видна наполовину стершаяся фотография и короткая надпись, гласившая, что X. К. Браун был уже в сорок девятый раз изгнан из города Майами по указанию правительственного комитета, пекущегося о людях, не имеющих постоянного местожительства. Бродягу X. К. Брауна, говорилось дальше, отвезли за городскую черту, и там он заявил:

— На будущий год я приеду в пятидесятый раз. Прошу, чтобы город угостил меня тогда за свой счет чашкой кофе.

Этим газетное сообщение заканчивалось.

Все то время, пока мы просматривали вырезку, человек на скамейке скромно и торжественно молчал, как начинающий поэт, который принес в редакцию свои первые стихи и уверен в том, что лучших стихов никогда еще написано не было.

Затем он осторожно отобрал у нас вырезку, заботливо положил ее в бумажник и неожиданно улыбнулся чудесной ребяческой улыбкой.

— Вот видите, boys, — произнес он, — никогда нельзя угадать, с кем сидишь рядом. Я не похож на человека, о котором пишут в газетах. Я это знаю. Но можно выглядеть совсем обычно и иметь publicity. А вы знаете, что в этой стране означает publicity? Я скажу вам: все!

Больше он не говорил и вскоре снова заснул.

За скамейкой рос тамарис; бог знает, кто его здесь посадил. У него были нежные тоненькие веточки и светло-зеленая легкая вуаль из листьев.