– Костёр, – сказала она нам, когда мы вышли за нею следом. – Большой, яркий – такой, чтобы видно было издалека.

– Ты представляешь, сколько дров придется спалить для такого костра? – начал было папа, но взглянув ей в лицо, осёкся и махнул рукой.

– Как тебя… Вова! Тащи топор!

Через полчаса высокая и квадратная, с письменный стол, куча дров загудела, запылала – ярко, жарко, призывно.

– Вы идите в дом, – сказала Марина бесцветным и чужим, отсутствующим голосом, не отводя взгляд от непрозрачной синевы. – Я одна могу, я просто..

– Вот ещё, – сказала я, глядя ей в спину. – Я тоже. Я с тобой.

– Сейчас, – сказала Ира, – только за Антошкой схожу.

Жар, идущий от огня, защитил нас от холодного ветра и от снега, таявшего на подлёте; мы стояли вокруг – три женщины и мальчик, укутанные его теплым рыжим коконом, ослеплённые его свечением, благодарные друг другу за молчание. А потом где-то позади, за нашими спинами, застучали по мосткам, заскрипели шаги, и в круге света появился сначала сонный Мишка, который привалился к моему плечу, грея нос над чашкой дымящегося бульона, а потом папа, до самых глаз укутанный в Серёжину старую охотничью куртку, и последним – скорбный Вова, длинный и беспокойный.

– Хорошая была идея, с костром, – сказал папа спустя много минут тишины, нарушаемой разве что треском лопающегося дерева и приглушённым рокотом шевелящегося где-то впереди, в темноте, тяжелого льда. – Очень хорошая идея. Ты молодец.

Марина кивнула, молча, не раскрывая рта, и вместо ответа качнулась к нему и потёрлась щекой, по-собачьи, коротко, о вытертый жесткий его рукав чуть выше локтя.

– Вы же понимаете, – зашептал Вова над моим ухом быстро и неуверенно, – вы понимаете, да, они же не пойдут сегодня, не пойдут ночью по льду, там и засветло-то… если они вообще вернулись – не пойдут же…

– Заткнитесь, Вова, – нежно попросила Ира, глядя в огонь, и покрепче обхватила разморённо притихшего сына.

И Вова заткнулся – тут же, на полуслове, всем худым своим длинным лицом выражая недоумение и вопрос, «а зачем тогда, – было написано на этом лице, – зачем вы тогда?» Одному только чужому мальчику с противоположного берега непонятно было, для чего он нам понадобился, этот ритуальный, жертвенный костёр, жаркая пылающая молитва, адресованная в никуда, в безразличное небо, в темноту, в снегопад, в упорствующую затянувшуюся зиму.

Огонь успел прогореть и съёжиться вполовину, когда дверь стукнула ещё раз. Наташа, одетая в Андрееву огромную куртку с болтающимися длинными рукавами, осторожно приблизилась и встала ровно на границе света и тьмы, рыжего и чёрного, словно не решаясь её перешагнуть, и заговорила сразу, как если бы всё это время – там, внутри, в доме, складывала вместе эти свои слова, примеряла их друг к другу:

– Они не вернутся. Их там нет. Никому не нужен ваш Александрийский маяк.

Марина втянула носом воздух. Ира сказала легко, тихо:

– Ладно, ладно.

– Их там нет, – повторила Наташа. – Там вообще ничего нет, ясно вам? Такое место. Все умирают. И мы тоже. И мы – тоже.

И ушла назад, в дом, выдёргивая ноги из глубокого снега, непримиримо и зло.

Позже, ночью, я проснулась от повторяющихся, странных, захлёбывающихся звуков; она сидела на полу возле моей кровати, опустив лицо на согнутую в локте руку, больно упираясь макушкой в моё плечо. Несколько минут я лежала, боясь пошевелиться, не решаясь ни прикоснуться к ней, ни заговорить. Огонь в печи почти догорел, в комнате было совсем темно. Она подняла голову, какое-то время смотрела на меня, неровно и тяжело дыша, и убедившись, что я не сплю, зашептала сразу, сбивчиво, торопливо: «вот, вот, смотри, я собрала, тут Андрюшины вещи, теплые, хорошие, термобельё, ботинки, целая сумка, может быть, Серёже подойдёт, или Мишке, размер, конечно, большой, но какая разница, правда? какая разница…» Я села на кровати, сетка пронзительно скрипнула, а Наташа выпрямилась и нырнула прямо ко мне в руки; и я держала её за плечи, а она вырывалась и говорила: «прости меня, прости меня, они вернутся, обязательно, вот увидишь, прости меня, прости меня».

Утро третьего дня застало нас на необъяснимом подъёме, как будто мы ожидали заслуженного вознаграждения за то, что провели эти дни за работой, а не в бессмысленной панике; за то, как мы старательно друг с другом не говорили, и даже за вчерашний костёр, от которого сегодня осталось только широкое чёрное пятно, усыпанное головёшками и раздуваемой ветром мягкой серой золой. Потому, что именно это утро замечательно подходило для того, чтобы маленькая экспедиция, наконец, возвратилась – с трофеями или даже, чёрт с ним, с пустыми руками – но возвратилась; ведь снегопад захлебнулся и угас, небо снова поднялось, распахнулось, засинело, и солнце опять деловито взялось за разрушение единственной дороги, связывавшей остров с берегом. Потому ещё, что, выглянув в окно, мы не узнали озеро – так оно изменилось, как если бы густо валивший накануне снег и нужен был только для камуфляжа, для того, чтобы спрятать от наших глаз стремительный скачок, произошедший именно за эти сутки. Лёд вздыбился и торчал теперь покосившимися, неровными серебристыми айсбергами, и там, где позавчера ещё оставалась тонкая и подмокающая прозрачная корка, блестела сейчас тяжёлая, как ртуть, неподвижная вода.

Часть деревянных опор, на которых, покачиваясь, висели наши сети, опрокинулась и плавала теперь в широких подтаявших полыньях, но сами сети, к счастью, были еще целы; мы не потеряли ни одной. До них даже можно было добраться почти безо всякого риска, и более того, они оказались буквально забиты рыбой.

– Вот как, значит, надо было, – радостно сообщил Мишка, когда они с Вовой втаскивали их, одну за другой, на мокрые мостки. – Не дёргать по два раза в день, а бросить на сутки! Тут ведра четыре, не меньше, смотри, мам, ты посмотри только.

– Как же я пойду теперь, как же я теперь пойду, – горестно бормотал Вова. – Не умею я по такому льду, провалюсь, точно провалюсь. Они вот вернутся, а меня нету, и дом нетопленый.

И неясно было, что именно пугает его больше – перспектива провалиться под лёд или то, что придётся оправдываться перед Анчуткой за бесповоротно вымерзшую огромную избу.

– А вот мы сейчас вместе и сходим, – великодушно сказал папа. – Заодно посмотрим, как там и что. Мишка, бросай сети, пускай девочки займутся.

Оставив нас выбирать рыбу, они ушли – налегке, вооруженные только длинными корявыми палками; и даже наблюдая с берега за тем, как они шагают – медленно, петляя, огибая огромные рваные дыры, мы ещё не отчаялись, несмотря на безжизненное чистое небо над противоположным берегом, доказывающее, что оба дома по ту сторону озера по-прежнему пусты и нетоплены, как были пусты и вчера, и два дня назад. Даже когда спустя полчаса мы снова увидели на льду две крошечных тёмных фигурки, даже после того, как стало ясно, что это папа и Мишка, возвращающиеся назад с пустыми руками, мы всё ещё надеялись – как будто, прежде чем расстаться с этой надеждой, нужно было позволить им дойти и выслушать то, что они расскажут.

Только когда они уже карабкались на берег – забираясь на мостки, папа неловко, криво навалился на скользкие доски и вдруг не сумел зацепиться, и покатился назад, едва не опрокинувшись на спину, так что Мишке пришлось, подпрыгнув, ухватить его за рукав куртки и втащить наверх, «сейчас, – пробормотал папа, задыхаясь, – сейчас, просто быстро шли, сейчас», а мы смотрели на то, как он сидит, покосившись и разбросав ноги, на его дрожащую растопыренную ладонь, прижатую ко лбу, «сейчас», – повторил он, – именно в это мгновение все наши силы, все разом наконец закончились. Папа поднял глаза и увидел это на наших лицах.

– Дедушка упал, – сказал мальчик удивлённо и засмеялся. – Ты упал, дедушка!

– Да, – кивнул папа, складывая прыгающие губы в улыбку. – Похоже на то. Иди-ка, помоги мне встать. Ну вот что, – сказал он потом. – Я знаю, чем мы займёмся.