Список монотонных ежедневных забот – рыба, сети, растопка печи, – иссяк слишком быстро, чтобы надолго занять нас и отвлечь, так что уже к полудню мы снова застыли, парализованные и пассивные, как сонные осенние мухи, и папа, забежавший ненадолго за очередной порцией кипятка, опять принялся тормошить нас.

– Чего сидим? – сказал он сердито. – Переезжать скоро, вещи не собраны! Посуду – поделить, одеяла, одежду. Ира, Аня, у вас тут дел на неделю! Мы достроим раньше, чем вы соберетесь.

День был солнечный, ярко-синий, неморозный, и сквозь тонкие дощатые стены снаружи в дом врывались звуки – бодрое звяканье молотков по стропилам, звонкий хруст лопающегося озёрного льда. Сидя на жёстком полу, мы разбирали свитера, шерстяные теплые носки и полотенца, и действительно на несколько часов забыли о том, что ждём и боимся, поглощённые нехитрыми выяснениями – чьи это перчатки и не видел ли кто-нибудь толстый коричневый Лёнин свитер с горлом, был же, я точно помню, вот здесь лежал. Мы, возможно, отвлеклись бы совсем, если бы ещё через три часа с того берега не прибежал стеклянный от ветра тревожный Вова, которого ушедшие утром Анчутка с Лёхой почему-то с собой не взяли – для того ли, чтобы защитить противоположный берег от наших любопытных глаз, а может, и просто для того, чтобы поддерживать тепло.

Он поскрёбся в нашу дверь и немного посидел внутри, жалуясь, что на той стороне, у самого спуска, этим утром образовалась огромная мокнущая проталина, которую ему пришлось обходить большим кругом; и чёртово солнце шпарит так, что к концу недели, конечно, озеро перейти уже будет нельзя.

– Не могу я там один, – признался он под конец. – Можно я у вас посижу? Я вот чаю принес, хотите?

Еще через час, снова заражённые его беспокойством и неуверенностью, мы выгнали его.

– Володя, – заявила Ира. – Чем сидеть просто так, может быть, поможете там? Они крышу кроют, вы бы очень им пригодились.

Он вскочил, расплескивая недопитый чай, и с готовностью принялся натягивать куртку; спустя несколько минут снаружи послышался его ломкий срывающийся голос.

– Неплохой вроде мальчик, – сказала Ира неприязненно. – Но вот убила бы на месте, чертов нытик.

Перед самым закатом – мы как раз возвращались с озера с неполным ведром мокро плюхающей плотвы, – небо затянулось и поблёкло. Повалил тяжёлый весенний снег, липкой сплошной стеной занавесивший горизонт, и сразу всё исчезло: берег с двумя осиротевшими избами, чёрные лохматые ёлки, разбегающиеся вправо и влево от острова изрезанные трещинами озёрные рукава. Хотя именно солнце было сейчас нашим главным противником, стремительно сокращавшим недолгий срок, отделяющий нас от настоящей, серьезной робинзонады, его неожиданное исчезновение захлестнуло нас новой волной паники. Снегопадов не было уже почти месяц, и мы отвыкли от оглушительной тишины и темноты, бывших им неизменными спутниками – настолько, что в течение первых бесконечных мгновений не могли даже сообразить, в какую сторону возвращаться. Только что остров был вот он, совсем рядом, в нескольких сотнях метров, и вдруг пропал, скрылся, утонул; и даже торопливый, приглушенный снежной завесой стук молотков, забивающих в стропила кровельные гвозди, раздавался теперь, казалось, сразу со всех сторон, не подсказывая направление, а только запутывая нас.

Уже на мостках, возле самой входной двери, Марина поставила ведро и обернулась, и опустила уголки губ. Не вздумай, подумала я, не вздумай заговорить, достаточно того, что мы все об этом думаем, и мысли наши перетекают из одной головы в другую беспрепятственно и легко: а что, если они не дошли, если заблудились и попали в слепой этот снегопад?

– У них палатка, – сказала Ира резко. – Четыре здоровых мужика, и не холодно же совсем. А ну марш в дом!

И Марина вздрогнула, и толкнула дверь.

Из-за снега юного Вову, замерзшего и напуганного теперь ещё и перспективой одному брести через озеро, пришлось оставить ночевать. Он был согласен даже остаться без ужина, удовольствовавшись кружкой жидкого бульона, и облегчённо устроился на пустующей железной кровати, на которой и уснул – мгновенно, как отогревшийся уличный щенок; а мы, уложив детей, ещё долго сидели без слов вокруг пустого стола, и смотрели в окно, в белую тьму, чувствуя себя маленькими, бессильными и одинокими. Легче нам стало, только когда снаружи вдруг требовательно заскребло, зашуршало, зацарапало острым по дереву, и с потоком свежего воздуха в перетопленную комнату просочился желтый, длиннолапый, весь облепленный снегом пёс, нырнувший на своё место возле печной заслонки и задышавший спустя минуту глубоко и ровно, словно и не пропадал где-то целых двое суток. Именно его возвращение заставило нас поверить в то, что в белой пустоте вокруг не осталось других опасностей, кроме снега, холода и расстояния, и ни одна из этих напастей, даже все они вместе взятые не способны всерьёз навредить тем, кого мы отпустили – ни сегодня, ни завтра, никогда.

Уверенность эта выветрилась утром следующего дня, когда, выглянув наружу, мы не смогли разглядеть ни озера, ни деревьев, ни даже края мостков. К оконным стеклам прижималась снаружи одна только непрозрачная, плотная снежная пелена. Чертыхнувшись, папа заторопился: «крышу, крышу надо закончить, полный чердак навалило уже», – и сонные лохматые Мишка с Вовой послушно принялись одеваться. Через несколько часов последний рубероидный лоскут был прибит на место, но словно не желая возвращаться в дом и вместе с нами смотреть в окно, все трое наспех глотнули чаю и с явным облегчением убежали назад, подальше от нашей тревоги.

– Окна, – сказал папа с напускной досадой. – Окна надо воткнуть. Снег валит, не высушим потом. Гвозди-то мы взяли, это я догадался, но кто мог предположить, что нам понадобится монтажная пена? Ладно, будем по-деревенски. Тряпок у нас, конечно, не хватит – три больших окна, да дверь еще – так что придется потрошить матрас. Андрюхин возьмём, – предложил он задумчиво, весь поглощённый только важной своей задачей – утеплить окна и двери, и через минуту уже стаскивал тяжелого полосатого монстра на пол и кричал Мишке:

– Помоги-ка! Дверь подержи! Вот так!

Наташа, казалось, невольной папиной бестактности даже не заметила. Если возбужденная непримиримая злость, захлестнувшая её в первые дни, делала её пугающе похожей на механическую куклу, которая разговаривает и передвигает ноги не по собственной воле, а до тех пор, пока не кончится завод, то пришедшие ей на смену безразличие и апатия позволили нам, уставшим от её изматывающего агрессивного траура, немного перевести дух, потому что теперь она могла целыми днями просто сидеть на своей кровати, безучастно свесив руки, со взглядом, упирающимся не в окно даже, а в совсем уж негодный для разглядывания фрагмент оконной рамы. Она не отказывалась от еды, но есть не просила; готова была ходить за водой или мыть посуду, но для этого её всякий раз как будто требовалось будить, тряся за плечо. Кроме того, и это было самое удивительное, она сделалась совершенно равнодушна к детям – равнодушна бесповоротно, почти до брезгливости, как будто не понимала теперь, зачем они нужны.

Обнаженный без матраса, пустой скелет кровати её мужа нельзя было, конечно, оставить в комнате, однако на то, чтобы вынести его наружу – с грохотом, демонстративно, – у нас просто не хватило бы духу. Боясь вернуть к жизни безжалостных Наташиных демонов, мы трусливо переглянулись и отложили этот неприятный ритуал на потом. Сегодня мы были слишком заняты. Нам нужно было пережить этот день, делая вид, что ожидание наше буднично, не мучительно и не страшно; что приближающийся вечер не может сулить никакого разочарования.

– Костёр! – сказала Марина, когда маленькое окно, в которое мы старались не смотреть, из молочно-белого сделалось блёкло-синим.

– Вот же я идиотка. Нужно разжечь костёр на берегу. Они же не найдут нас в темноте! – и бросилась вон из дома.

– Костёр! – повторила она вернувшимся папе с Мишкой, уставшим, нагруженным инструментами.