– Это не он, – повторила я, когда мы, сидя на корточках, подбирали надкусанные, расклёванные рыбьи тельца, укладывая их обратно в надорванный мешок. – Не он! Просто он голодный, так же, как мы. Это мог быть кто угодно.

– Какая разница теперь, – всхлипнула Марина. – Посмотри, ты посмотри только, как мы будем это есть, тут почти ничего не осталось, это мусор, мусор, господи, что же мы будем теперь делать.

Разницы действительно не было никакой. Уничтожить двухнедельный наш драгоценный запас рыбы мог и какой-нибудь неизвестный вышедший из леса зверь, и вездесущие вороватые вороны, и даже похожие на летающих крыс бледные мелкие озерные чайки. В любом случае это означало, что несколько предстоящих недель без рыбалки обойдутся нам очень дорого.

– Хватит реветь, – сказал Серёжа, когда мы вернулись в дом, мокрые, с застывшими исцарапанными руками. – Мы наловим ещё. Пока ещё можно ловить. В конце концов, мы тут не одни. Мы можем переждать на берегу. Надо пойти к мужикам и поговорить. Я пойду…

– Опять двадцать пять за рыбу деньги! – бухнул Лёня. – Ну, пустят они тебя во вторую избу – и чего? Жрать ты там что будешь? Или ты думаешь, они с тобой тушёнкой поделятся?

– Можно договориться.

Упрямо мотнув головой, Серёжа поднялся, словно сейчас же, в эту минуту, собрался идти через озеро на ту сторону и снова торговаться и просить.

– Они нормальные мужики. У нас дети, – сказал он и скривился, задёргал щекой и снова сел, потому что вспомнил; потому что я вспомнила, и он не мог не вспомнить тоже того человека в дачном поселке под Череповцом, стоявшего возле нашей калитки несколько часов, до самой темноты, не решавшегося подняться на крыльцо и постучать в дверь. Человека, который сказал «у нас дети», и которому мы всё равно отказали в помощи.

– Можно договориться, – повторил Серёжа негромко, не поднимая глаз. – Я схожу и попрошу.

– Нет, – сказала Ира. – Тебе они ничего не дадут. Ну, или сменяют ящик консервов на нашу последнюю машину, и ты им точно ее отдашь. Тебе нельзя идти.

– А тебе – дадут, – сказал Лёня, нехорошо улыбаясь.

– И мне не дадут, – отозвалась она спокойно. – Может, не будем валять дурака? Мы все прекрасно знаем, кто должен идти с ним разговаривать.

– Кто? – неприятным, напряженным голосом спросил Мишка, и я сначала положила руку ему на запястье и только потом подняла на Иру глаза.

Мы молча смотрели друг на друга – она и я. Совсем недолго, меньше минуты.

– Слушайте, у нас осталось килограммов пять, может, шесть, – начал Серёжа. – Лёд пока стоит, у нас ещё дней десять наверняка…

– До середины мая можем тут застрять, – говорил папа в это же самое время, – ни плавать, ни ходить..

– Мам, – сказал Мишка резко и вырвал руку из-под моей ладони. – Мам. Мам!

– Ты права, – сказала я ей.

И она неглубоко, осторожно кивнула. И улыбнулась мне.

В том, что я сделала в следующие полчаса, не было ровно никакого смысла: ни в яростном придушенном споре с Серёжей, который случился сразу за входной дверью, и каждое слово которого прекрасно слышно было внутри дома, за тощими деревянными стенами; ни в последующем нашем молчаливом, сердитом переходе через озеро, «по такому льду не ходят в одиночку», во время которого он ни разу не приблизился и не оглянулся на меня. Я поняла это раньше, чем закончила пересказывать короткую нашу и бессмысленную, неловкую просьбу, сидя напротив Анчутки в просторной, изрядно теперь захламленной гостиной большого дома на берегу. Раньше даже, чем он распахнул дверь и оглядел меня без улыбки, неприветливо, и просто молча отступил в сторону, не приглашая, а скорее неохотно позволяя мне войти. Наверное, это было ясно мне ещё до того, как я поднялась и стала надевать куртку, игнорируя Мишкино возмущённое «мам! мам!» – потому что именно сейчас, когда голод замаячил перед нами по-настоящему и всерьёз, идиотская надежда на то, что чужие, едва знакомые люди, живущие по ту сторону озера, продолжат делиться с нами жизненно важным ресурсом просто так, ни за что, задаром, выглядела особенно абсурдной. Именно сейчас, когда еда сделалась для нас действительно необходима, она приобрела, наконец, свою реальную цену. И цена эта, несмотря на голодных малышей и на Ирину безмолвную просьбу, оказалась мне не по зубам.

Всё время, пока я спорила с Серёжей, пока шла через озеро, глядя себе под ноги, перепрыгивая толстые трещины, огибая мокрые серые язвы и угрожающе непрочные окопы вздыбившегося ломаного льда; всё время, пока я говорила, не отрывая глаз от своих лежащих на столе ладоней; всё время я точно знала, что делаю это напрасно, и потому совершенно не удивилась ни паузе, долгой и неприятной, повисшей между нашими головами, когда я замолчала, ни раздраженной гримасе, которую обнаружила на Анчуткином лице, подняв наконец глаза. Кажется, я даже попыталась встать, чтобы уйти – сразу же, не дожидаясь его ответа, но он сомкнул толстые пальцы вокруг моего предплечья и дёрнул вниз. И я осталась.

– Я принес вам ягоды, – сказал он наконец. – И мёд. Водка вам была нужна – я дал вам водку. Дал я вам водку?

– Дал, – кивнула я обреченно, понимая, что быстро уйти мне не удастся, потому что ему, очевидно, хочется выговориться, а мне придется его выслушать.

– Дал, – повторил он еще раз. – Только Анечка, котеночек, какого хрена вы решили, что у меня тут гастроном? Дай ложку, дай говна, дай баню, дай еды. Я должен вам, что ли?

– Должен, – сказала я вдруг, неожиданно для себя, выдернула руку и встала. – Ты – должен. Здесь была куча еды, и ты всю ее оставил себе. Мёда он принёс. Дед мороз. Сидите тут на коробках с консервами, а мы который месяц…

– Какие коробки? – заорал он громко и зло и тоже вскочил; в соседней комнате что-то со стуком упало на пол, тонкая филенчатая дверь с легким дребезгом приоткрылась, и в проёме показалась испуганная Вовина физиономия.

– Уйди, Вова! – рявкнул Анчутка, не оборачиваясь.

Вова сгинул.

Анчутка шагнул ко мне – большой, сердитый. Он не тронет меня, подумала я без страха, не чувствуя почему-то никакой опасности, и он действительно даже не прикоснулся; напротив, приглашающим жестом раскинул руки в стороны, отчего немедленно сделался похож на железобетонного бразильского Иисуса-Искупителя, только толстого и обросшего щетиной.

– Давай! – сказал он. – Смотри! Ищи свои коробки! Найдёшь – забирай! Нет, ты давай, ищи, чего ты кривишься? Вдруг мы тут припрятали чего. Я тебе донести помогу, если найдёшь!

– Не было тут ни хера, – он сбавил тон и опустил руки, успокоившись так же неожиданно, как перед этим разозлился.

– Ну, то есть как не было… Было, да. Только мало, поняла? Мало совсем. Мы еще в марте всё доели.

– А где же вы берете еду? – глупо спросила я. – Лёд же вскрывается, скоро будет не до рыбалки…

– А-а, рыбалка твоя… – он махнул рукой. – Только задницу морозить. Никакие из нас рыбаки. Мы по округе тут покатались, набрали немного. И еще наберём. Волка ноги кормят.

– Как это – набрали? Где? Тут же нет никого?

Он помолчал, улыбаясь.

– Где набрали – там уже нет. Мужик твой на улице стоит? – спросил он. – Иди, позови его. У меня к нему дело как раз.

Сквозь мутные плачущие стекла застекленной веранды видно было Серёжу, бесцельно бродящего снаружи. Я взялась за ручку двери, но Анчутка догнал меня и горячо дохнул в шею, и воткнул тяжелую свою руку в деревянный косяк, преграждая дорогу.

– Подожди, – быстро проговорил он, – подожди-ка.

И я опять не испугалась. Не потому, что Серёжа был вот он, совсем рядом, за тонким стеклом; просто опасности всё ещё не было.

– А хочешь, оставайся, – сказал Анчутка мне в затылок, и я не стала оборачиваться, просто ждала, пока он закончит говорить.

– Оставайся, – выдохнул он. – Слышишь? Я тебя не обижу. Ну что тебе там делать. Пропадешь с ними, они ничего не могут. Пацана твоего заберём, оставайся.

Я стояла, разглядывая лепестки облупившейся рыжей краски на дверном косяке; новые вроде дома, а краска уже слезает, и некому будет поправить ее весной, и нечем будет ее поправить. Я представляла себе Серёжино лицо, если бы вдруг сказала ему; если бы я вышла сейчас наружу и сказала: «Я остаюсь. Уходи».