Я не люблю пьющих до такой степени. Люди, спустившие свою жизнь в канализацию и закидали сверху дерьмом, мне противны.

И я снова отворачиваюсь, потому что с такими конфликтовать — последнее, к чему я в этой жизни стремлюсь. Не хватало новую потасовку устроить, уже в камере.

Алкаш поднимает народные массы на классовую борьбу, пытается найти поддержку у сокамерников, но те как-то вяло реагируют на его провокации, а я утыкаюсь лбом в прохладные прутья, от которых навязчиво пахнет металлом, и этот запах перебивает остальные. Хвала небесам!

Сколько проходит времени, пока обо мне вспоминают? Не считаю, но в коридоре появляется человек в погонах и, завидев меня, ускоряет шаг.

— Лавров, на выход, — бросает мрачно, взгляд отводит, будто чего-то боится, но мне плевать.

Главное, что из камеры выводят, и это уже половина успеха.

Впрочем, я готов нести ответственность. Сколько там положено по закону? Прикидываю в голове, насколько тяжёлые повреждения у Никиты… да ну, пару раз по морде получил от меня. Значит, максимум 116 статья, а по ней до пары лет колонии, и то, если досудебно не примиримся.

В конце концов, у меня тоже разбитые губы, а Никита приставал к девушке на улице и насильно её целовал.

Урод.

От воспоминаний меня снова вверх подбрасывает, я внутренне ору, гневаюсь, ногами топаю, но внешне остаюсь спокойным. Иду вслед за мрачным мужиком в погонах, он заводит меня в отдельную комнату, а в ней отец.

Он сидит, уткнувшись взглядом в пол. Опирается ладонью на колено, медленно поднимает взгляд, ощупывает меня с ног до головы. Отец кажется взволнованным, немножко печальным, очень человечным, и это заставляет меня испытать мимолётное чувство вины.

Близки ли мы с ним? Нет. До сих пор находим точки соприкосновения, учимся быть семьёй. Это… трудно. Потому что я его шестнадцать лет не видел и не знал. Моя мать умирала от жуткой болезни, полуголодная, гордая. У нас не было денег даже на самое элементарное, хотя мама всегда старалась дать мне хоть что-то. Старалась изо всех сил, а я платил ей тем же.

И в этой жизни не было места отцу. Его вообще не было! Я даже не знал, кто он, чем живёт, чем дышит. Мама никогда о нём не говорила, запрещала спрашивать, не делилась малейшими деталями. В детстве мне хотелось хоть что-то знать о нём — кто такой, чем дышит, но всё время натыкался на стену молчания. Мы с мамой переезжали часто, мыкались по съёмным квартирам и незнакомым городам, пока однажды не нашли место в Красновке, в старом доме моего деда, которого тоже никогда не видел. Но он умер, оставил маме дом, и мы поселились в нём и больше уже никуда не убегали.

Тогда я ничего не понимал, но чувствовал, что была у мамы какая-то тайна. Что-то, что мешало мне узнать хоть что-то об отце. И я не вмешивался, однажды решив, что вот бывают дети без пап, только мамины, и я такой. Мамин.

Но когда она умерла, отец появился. Перед смертью мама набралась смелости и сообщила ему о наследнике, и я, несовершеннолетний, не загремел в интернат. Папа забрал меня, осыпал деньгами, подарил машину, гордился тем, какой умный и взрослый у него сын. Какой замечательный!

Мысли проносятся в голове ледяным вихрем, я ёжусь, отгоняя воспоминания, и прямо смотрю на отца. В кабинете, кроме нас, никого, и я уже знаю, что папа всё решил — это в его стиле: появляться в самый необходимый момент и спасать. От чего угодно: голодной смерти, интерната, тюрьмы.

Отец качает головой, а в его взгляде тревога. Нет осуждения, нет разочарования — я достался ему взрослым и беспроблемным, умным, папа не привык обо мне волноваться. Меня не надо было воспитывать, я не разрешал читать себе нотации, да мне и не нужно было. Помимо этого косяка с дракой, я почти идеальный сын.

— Пап, так вышло, — вскидываю руки, чтобы пресечь всевозможные разговоры. — Извиняться не буду.

— И не надо, — отец смахивает с лацкана всегда идеального пиджака невидимую пыль, а на деле берёт паузу, чтобы обдумать каждое слово. — Пойдём.

Он поднимается во весь свой немаленький рост, разворачивает широкие плечи, будто за ними вот-вот крылья прорежутся. Тяжело вздыхает, отводит от меня взгляд. Ему неловко, я это понимаю. Отцу всё время хочется показать, что он — хороший, хочется доказать это мне и всему миру. Да только слишком много времени потеряно, упущено, и это откладывает отпечаток.

Мы чужие, пусть в венах и течёт общая кровь, а внешне мы почти одинаковы.

— Пап, так надо было, — говорю, вставая напротив, заглядываю ему в глаза открыто, без смущения и страха. — Зачем ты пришёл?

— Вытащить тебя из кутузки, — отец горько усмехается и кладёт руку мне на плечо. — Ты мой единственный сын, я не мог иначе. Позвонил тебе, а мне из полиции ответили. Приехал. Ты не рад?

— Я рад, — я искренен, потому что где-то в глубине души надеялся, что папа будет рядом. Мне этого так долго не хватало.

А ещё у отца, кроме меня, действительно никого нет. Он долгие годы варился в криминальной тусовке, в которой нельзя было иметь ни семьи, ни детей. Слишком много крови, боли, условностей. От всего этого сбежала моя беременная мать, скрыла меня ото всех, спрятала. Не хотела, чтобы я пострадал.

Я, наверное, потому окончательно разочаровался в Никите. Взбесился. Понимаю, что нельзя накладывать личные трагедии на других, но мужик, который игнорирует беременную женщину — это больно. И пусть я помню и знаю, что отец вовсе не знал о беременности моей мамы, не представлял, что у него есть сын, мне всё равно больно.

Поступок Никиты разворошил во мне что-то глубинное, очень страшное. То, что всю жизнь топил в себе. Представил вдруг, как будет расти ребёнок Рузанны, лишённый внимания отца, и так плохо стало. Отвратительно. До дрожи.

Отец вдруг обнимает меня. Всегда суховатый в проявлении эмоций, сейчас он даёт слабину и прижимает к себе крепко, как маленького. Бормочет что-то о тревогах, волнениях и любви. Я закрываю глаза, чувствуя себя ребёнком. Так долго был взрослым — вынужденно, искусственно, — что сейчас сдаюсь под напором отцовской внезапной нежности. Мне её так не хватало, так болело без неё. Так хотелось хоть раз испытать, что это — быть нужным своему отцу. И вот сейчас готов разрыдаться, как девчонка. Больно… но не стыдно. Я заслужил эти слёзы. Я имею на них право!

Ведь ни бабки, ни подаренная крутая тачка, ни мотоцикл — ничего из этого не давало чувства любви и нужности. Это просто материальное, это было похоже на откуп. А сейчас, когда стоим в тесной пыльной комнатке, где на подоконнике погибает чахлый фикус, а в углах висят гирлянды паутины, я впервые чувствую, что нужен своему отцу.

— Там девочка ждёт, — отец выводит меня из комнаты, когда обниматься дальше становится неловким и даже неприличным. — Твоя?

Отец не давит на меня, не пытается влезть под шкуру. Он просто интересуется, не заходя в мою зону комфорта. И, оказавшись после всех необходимых бюрократических процедур на улице, я замечаю Ясю, я чувствую, как сердце крутится в горле безумным волчком.

Она, замёрзшая, прыгает на одном месте, выплясывая в попытках согреться. И я злюсь, что ей снова дома не сиделось, беспокойная она натура, но не могу не разрываться на части от радости, что вижу эту дурочку. Что она пришла ко мне.

Ну что за прелесть она у меня, а? Невозможное счастье, от которого всё внутри дрожит.

Ну почему, почему Никиту отпускают первым?! Он же не меньше Демида виноват. Он же его спровоцировал!

Топчусь на месте, мёрзну. Никита, ссутулившись, выходит из дверей один, и взгляд у него, как у побитой собаки. Замирает, завидев меня, но я делаю вид, что не знаю его. Ни разу не встречала! Это просто какой-то незнакомый парень, мало ли их на улице.

Отворачиваюсь, и взгляд его спину прожигает. Он будто бы ждёт чего-то, надеется. Что я подойду? Начну выяснять отношения? Спрошу, как у него дела?

Уйди, дурак, не смей ко мне подходить! И я не стану, ни в коем случает. Не сейчас, когда Демида жду. Не хватало, чтобы он опять нас вместе увидел.