– Где Ингрид?
– Спит. – Гарет недоверчиво разглядывал мясо в поисках собачьей шерсти.
– Если она с нами не поест, останется голодной.
– С чего взял?
– Её пустили за стол только с нами. В остальное время, я думаю, она прислуживает всем и грызёт объедки, которые собаки не стали.
Гарет нахмурился: такая мысль мелькала и у него, но трудно было поверить, что девушка, родная племянница хозяина, дочь рыцаря, прозябает в таком пренебрежении. Впрочем… Что тут было странного, принимая во внимание всё остальное?
– Эй, ты! – Приказал девке. – Отнеси госпоже Ингрид горячей воды, салат, кусок пирога и вино.
– Госпоже! – Фыркнула девка. – Давно ли эта…
– Заткнись и делай, что велено! – Лесничий даже грохнул по столу кулаком. Девка злобно зыркнула на него, но ослушаться не посмела. Гарет проводил её мрачным взглядом и повернулся к лесничему.
– Я хочу забрать твою племянницу к себе в Гранствилл. У неё будет свой дом и достойное её положения содержание. Если у неё появится ребёнок, он получит землю, титул и будет воспитываться в достойной семье. Если впоследствии мы с нею расстанемся, она получит от меня приданое. Отступные мы обговорим позже, когда я вернусь. – Гарет, не скрывая презрения, глянул на сына лесничего. – Я хочу, чтобы из тех денег, что я тебе дал, ты одел её подобающим содержанке герцога образом, и чтобы всё то время, что пройдёт до моего возвращения, с нею подобающим образом обращались.
– Милорд! – Залебезил лесничий. – Я же люблю её, как родную дочь! Она у нас одна здесь женская душа, как же мы её балуем, нашу деточку, я и сказать не могу…
– А следы порки на её теле откуда? – Резко оборвал его Гарет. – А поганые обноски, в которые она одета? Не зли меня, Кадоген. Если она не получит новой одежды, если на её теле хоть царапина новая появится, я с вас обоих шкуру спущу, с тебя и с твоего щенка!
– Милорд, клянусь… Если когда… Только по-отцовски, в целях воспитания… Это же моя кровиночка, – лесник пустил мутную похмельную слезу, – дочечка моей покойной сестры…
– Ты свою деточку продал мне, не глядя, да ещё и деньги за неё пропил. – Отрезал Гарет. – Не набивай цену, не поможет. Ты получишь отступное только в том случае, если я найду её целой, невредимой, прилично одетой и сытой. В противном случае, я её заберу так, а тебя мой брат вышвырнет из этого замка и отдаст его в более надёжные руки. Ты посмотри, что ты с ним сделал! Это был лучший охотничий замок в Нордланде, а теперь это что? Сральня собачья?! Заткнись! – Гарет, когда хотел, умел говорить так, что окружающие холодели и притихали. Даже Гэбриэл чувствовал себя не в своей тарелке, когда брат злился, а сейчас он был зол. – Не надо мне рассказывать, что ты вдовец и жизнь у тебя тяжёлая. Не пей, и полегчает! Получишь отступные – приведи дом в порядок, найми прислугу, нечего пропивать всё! И отродью своему внуши, что жить надо по средствам; а если он девушку мою обидит в моё отсутствие, я не посмотрю, что он сын рыцаря, выпорю его на псарне так, что полгода на жопу не сядет!
Сынок злобно посмотрел на Гарета, но промолчал. Это был злобный, тупой и совершенно бесхребетный выродок, лишённый даже тех достоинств, что были у его отца. В двенадцать лет он уже окунулся в самый разнузданный разврат, так как никого, кроме отца, его собутыльников и их шлюх, здесь не видел. Он перепробовал самые извращённые удовольствия и к двадцати годам был уже пресыщен, словно старый волокита. К Ингрид он впервые начал приставать, когда той было всего семь лет. Если бы Гарет знал об этом, он уже сейчас отправил бы девушку в Гармбург, в Воронье Гнездо, наплевав на своё намерение привезти её красивую и шикарно одетую, и утереть нос всем снобам. Потому, что мальчишка, в отличие от отца, был совершенно невменяем; для него существовали только его собственные желания и потребности, и даже их он не в состоянии был ни обеспечить, ни просчитать. Он жил сегодняшним днём, и был настолько туп, что гадил сам себе, торопясь урвать хоть крошку там, где, подождав, мог бы получить в разы больше. Когда же неизбежная расплата наступала, он жаловался на своё сиротство, давил на отца, и патетично взывал к небесам. Гэбриэл, наблюдая за ним, совершенно обоснованно углядел в нём сходство с Локи; это его встревожило. В отличие от Гарета, он понимал, что такого придурка одними угрозами не остановишь; и попросил эльфа, который в охоте принимать участие не захотел, присмотреть за девушкой.
Гарету это почему-то не понравилось. Ему вообще всё здесь не нравилось; на самом деле он не хотел связываться с Ингрид так тесно, как практически сделал это, объявив во всеуслышание о своих намерениях, но не хотел сознаваться в этом даже самому себе и отыгрывался на окружающих. Гэбриэл, чувствуя, что брат злится на себя, а срывается на него, разозлился тоже, и в итоге братья серьёзно разругались ещё по пути в места, где, по словам лесничего, было выслежено небольшое стадо зубров. Гэбриэл, не долго думая, развернул коня и поехал прочь. Гора он оставил запертым в доме, так как охотничьи собаки лесничего просто в бешенство впадали от его присутствия, и Гэбриэл поехал наедине с конем, приказав Кайрону оставаться с охотниками. Гарет тут же раскаялся, но за братом не поехал, чувствуя, что надо остыть и прийти в себя, а уж потом мириться. Да и Гэбриэлу надо было дать время… Решив, что тот всегда найдёт дорогу обратно, герцог поехал дальше, по дороге продолжая злиться про себя. Пускай возвращается в эту вонючую псарню, и нянчится с Ингрид! Не зря она ему сразу понравилась… и вообще, он маленьких любит… Эти мысли вдруг вызвали у Гарета дикий страх пополам с ревностью. Нет, Гэбриэл так с ним не поступит! А если поступит? Выпьет от злости, а тут Ингрид, а у него уже давно никого не было… Убьёт потом шалаву! А брата… брату… Даже в ярости Гарет понимал, что брату ничего не сделает. Но почувствовать собственную подлость и ответить за неё заставит!!!
Гэбриэл в охотничий замок не поехал. Не велико удовольствие, а в таком лесу в одиночку он ещё никогда не был, и ему было интересно. Охотиться ему не хотелось. Вчера вечером лесничий рассказывал им про зубров и их привычки и особенности, и Гэбриэл проникся уважением к этим животным, так что убивать их у него охоты не возникло. Он с удовольствием ехал медленным шагом по лесу, наслаждаясь одиночеством и красотой окружающего мира. Эльфы иначе чувствуют мир; Гэбриэл был в достаточной степени эльф, чтобы наслаждаться почти так же. Лес здесь был не такой, как в сердце Элодиса, не такой густой и сумрачный, не такой влажный. Много полян, солнечных и весёлых, много обрывов, с которых открывался захватывающий вид на лесные дали, сосновые боры, просторные, солнечные и звонкие, в которых было необыкновенно легко дышать. Чем-то эти места напоминали ему ферму, на которой он вырос, и хотя Гэбриэл чувствовал, что это не здесь, всё-таки ему мечталось, что он набредёт на эту ферму, посмотрит в глаза Мамаше, и скажет: «Я женюсь на Алисе, старая сука, так что хреновая ты гадалка!». С этих мыслей он вернулся к Алисе, о которой забывал, может быть, минут на двадцать в сутки, не более того, и стал мечтать о том, как бы ей здесь понравилось… Лесной народ, от самых маленьких мышек до огромного лося, лишь слегка настораживался при виде Гэбриэла. Чувствуя в нём эльфийскую кровь, они не боялись его и, присмотревшись, вновь возвращались к своим делам. Несколько минут Гэбриэл, остановив коня, любовался играми трёх лисят, самозабвенно резвившихся на залитом солнцем пригорке, а их мать, матёрая ярко-рыжая лисица, вывалив язык, поглядывала на Гэбриэла, словно гордясь своими детьми и довольная тем, что он ими любуется. Улыбнувшись им напоследок, Гэбриэл поехал дальше, отпустив поводья и позволив коню самому выбирать дорогу. Почувствовав настроение всадника, конь шёл небыстрым спокойным шагом, иногда пофыркивая и прядая ушами, а Гэбриэл дышал, смотрел, слушал… Пела в чаще иволга: красиво и нежно, словно кто-то начинал наигрывать на дудочке и не заканчивал музыкальную фразу. Лёгкий ветерок порой перебирал в вышине листву, и тогда лес словно бы испускал могучий вздох, пуская мурашки по коже. Множество самых разных птиц пело, свистело, щебетало вокруг, перепархивало с ветки на ветку над всадником; трескотня дятлов, стрекотание кузнечиков, звонкое кукование, мычание оленей… Гэбриэл запрокинул голову, раскинул руки, выпустив поводья, и закрыл глаза, растворяясь в бесконечном течении жизни, таком могучем и насыщенном! Солнечные лучи то и дело начинали греть его кожу и исчезали, за закрытыми веками то пылало алым, то становилось темно… Гэбриэл был абсолютно счастлив, находясь в эти минуты в абсолютной гармонии с собой и окружающим миром.
