Гэбриэл прокашлялся. Он сказал это Вэнни давным-давно, еще на корабле руссов, и думал, что девочка все забыла. Как же! С ужасом пытаясь вспомнить, что еще говорил в ее присутствии, и что в какой-нибудь неподходящий момент выплеснется из его гениальной дочки, он нахмурился:
– да, Вэнни… Не стоит такие слова говорить.
– А почему? – Ужаснула его новым всплеском интереса Вэнни. – А какие можно? А почему ты их говоришь? А девочки за стеной тоже так говорят! Они еще говорят…
– Ты опять лазила на стену! – Хором воскликнули Гэбриэл и леди Изольда. Вэнни насупилась, Тэсс постаралась стать невидимкой. Мария наблюдала эту семейную сцену с удивлением и радостью. Девочка восхитила ее, такая хорошенькая, живая, непосредственная, какой может быть только любимый и не обделенный вниманием взрослых ребенок, совсем не такая, какими были в детстве она и ее подружки. Совсем не такая! С нежностью Мария думала при этом о своем ребенке, который будет таким же. Может, и девочка… Как ей захотелось девочку! Но стоило ей подумать об этом, и маленький так активно начал пинаться, что Мария сморщилась и схватилась за живот.
– Мария?! – Побледнел Гарет, которому, как многим мужчинам, беременная женщина представлялась какой-то взрывоопасной штукой, в любой момент близкой к какой-то ужасной катастрофе. Гэбриэл тоже подался к ней:
– Мария, что? Ребенок?
– Пинается… – Мария улыбнулась сквозь гримасу дискомфорта. – Ничего страшного… Он очень… подвижный!
– Кто пинается? – Расширила глазки Вэнни, и у Гэбриэла вырвалось страдальческое:
– Ащ-щ-щ…
Его высочество при этом смотрел на своего старшего сына. Потом опустил глаза, но лицо его стало на миг печальным. Очень печальным.
Когда гости со свитами удалились, Тильда вздохнула с облегчением, но и с гордостью: высокие гости соблаговолили отведать ее вишневую настойку и печенье, сам его высочество изволил скушать три штуки, а угощения, которое они с Марией готовили с раннего утра, хватило всем членам свиты во дворе! Это она считала триумфом своего дома, и объясняла Марии, перемывая с нею вместе тарелки, блюда и противни, что долг хозяйки дома – принять гостей, как подобает, чтобы никто не почувствовал себя обделенным.
– Ты молодец. – Говорила она Марии. – Хорошо придумала конвертики со сладким творогом, их первыми смели с подносов! И делаются простенько и быстро, и хватило на всех. Даже его высочество похвалил нашу с тобой стряпню! Но что теперь творится во дворе! Один конский навоз придется убирать до вечера!
– Он такой… потрясающий! – Выпрямившись и убрав тыльной стороной мокрой ладони вьющуюся прядь со лба, сказала Мария. – Никогда не думала, что такие люди бывают…
– Ты про его высочество?.. Да, это выдающийся человек. Его уважают даже в Риме. – Кивнула Тильда. – Только очень уж несчастливый. Жена погибла, младший сын столько лет дома не был, врагов целый Остров. – Покачала головой Тильда. – Просто сердце сжимается, как подумаю, сколько он выстрадал! Теперь-то у него и сын, и внучка такая прелестная, но сколько лет пришлось ему терпеть и мучиться, пока получил он хоть часть того, что заслуживает! Все в руках Господа, но порой такая печаль охватывает: ждешь, ждешь счастья, надеешься, веришь… ан глядишь: жизнь-то прошла. Зачем жила, зачем молодость минула? Замужем побыла-то всего ничего, и то муж все в разъездах, да в работе. Потерпи, говорит, вот построимся, купим стадо молочное, построим сыроварню, коптильню, колбасы будем делать… А ничего не успели. Только потерять все. – Она вздохнула, задумавшись. – Столько всего хотелось. А теперь и не хочется больше ничего. Только теперь и пришли и достаток, и покой, и комфорт, а зачем?.. Мне и той башни, в Гремячем, довольно было… – Она очнулась, взглянула на Марию. – Полноте! – Встряхнувшись, улыбнулась бодро. – Теперь у нас есть ты и твой ребеночек. Стану я его крестной и бабушкой, вот и счастье на старости лет. Конечно, его высочество твоему ребеночку дед, но раз они решили скрывать вашу связь, то в замок его не заберут. – Вытерла руки. – Ой, спасибо, девочка моя, быстро все перемыли! Ступай, спроси герцога, не нужно ли ему чего? Такая особа под нашей крышей! – И покачала головой, тяжело вздохнув, при виде того, как просияла Мария. Ох, зачем же они так-то, а?! Ничего хорошего из этого не выйдет! Но и держать, уговаривать, требовать – бессмысленно и даже вредно. Только возбудить ненужный интерес, да и – дело молодое, – любопытство раздразнить. Не родилась, наверное, на свет такая девчонка, которая после предупреждения о том, что объект ее интереса – бабник и бессердечный повеса, отвернулась бы от него. Напротив, каждая уверена, что всех этот бабник обманывал и бросал, а она – единственная, которая его приручит. И эльфийки, думалось Тильде, не исключение. Вон, как сияет вся, едва только о нем речь заходит. Как удержать, как предостеречь, как избавить от будущей боли и разочарования? Никак. Тильда тяжело вздохнула, расставляя тарелки, красиво, ровненько, по ранжиру, одна к одной.
Гэбриэл, вернувшись в замок с отцом, места себе не находил. И беспокойство из-за Алисы, которая оставалась в Разъезжем, было не сильнее, чем ревнивые мысли о том, что Гарет сейчас в Тополиной Роще, с Марией. Душа его рвалась на части: вернуться в Тополиную Рощу, чтобы проследить за братом и Марией, или мчаться в Разъезжее, где в любой момент мог появиться Аякс? Он безумно злился на самого себя, и ничего с собой не мог поделать. При этом он уверял себя, и верил в это, что ревность тут не при чем. Просто для Гарета это очередная игрушка, а Мария – не игрушка! С нею нельзя ни играть, ни обращаться небрежно и беспечно! Но Алиса тоже в опасности, а он здесь! Заставить Гарета вернуться в Хефлинуэлл? Но брат прав: его присутствие обеспечивает Тополиной Роще охрану, достаточную для того, чтобы защитить Марию. Гэбриэл лег спать, но спать не мог. Ворочался, смяв перину, вставал, пил, сидел у окна, подставляя лицо ночной прохладе. А что, если Алиса сейчас в опасности? С Марией все хорошо, ее охраняют, а Алиса? Нэш, конечно, серьезный защитник, не говоря уж о Кину, но там монастырь и беззащитные монашки…
И снова, и снова: что делать? Чего он хочет на самом деле? Разорвать помолвку и расстаться с Алисой? – Нет! Ни за что! Жениться на Марии? Да, – признавался себе Гэбриэл, – он хотел бы этого. Если бы можно было иметь двух жен! Моисей рассказывал, что у мавров в Испании это в порядке вещей: и две жены, и три, и более. Но даже если бы это было законно здесь, Алиса этого не потерпела бы. Об этом даже думать нечего.
Зарычав от отчаяния, Гэбриэл несколько раз стукнулся лбом о косяк: придурок, придурок! Есть любимый брат, без которого он никто, есть невеста, любимая, любящая, прелестная, фея, в конце концов! А он бесится сильнее, чем когда-то на Красной Скале! Едва дождавшись, пока солнце поднимется над горизонтом, Гэбриэл спустился на конюшню, приказав заспанному конюху седлать Пепла. Он поедет в Разъезжее. Нечего потакать себе в дурости! Если он будет торчать в Тополиной Роще и караулить Гарета и Марию, ничего путного из этого не выйдет. Он поедет и будет думать об Алисе. Придумает, что сказать ей, как помириться и успокоить. И в Тополиную Рощу не заедет!
Заехал. Подумав, что просто обязан предупредить брата о своем отъезде.
Деревенька Голубая находилась в двух часах езды от Разъезжего, и в шести часах – от Блумсберри. Название свое она получила от ручья, или небольшой речушки, с таким же именем. Как все деревни, поселки и городки Поймы, нанизанные на главную дорогу от Блумсберри до Ригстауна, которую местные так и звали: Дорога, – Голубая была чистенькой, опрятной и зажиточной. Ездили по Дороге много и часто, трактиры, гостиницы и лавки процветали. Издавна повелось, что лучший в Пойме хлеб пекли именно в Голубой; и за местным хлебом приезжали и из Разъезжего, и изо всех окрестных деревень и поселков, а калачи и пряники возили на рынок в Блумсберри и Гранствилл. Местные пряники не черствели, секрет этого рецепта передавался из поколения в поколение в одной семье, и охранялся пуще зеницы ока. Разумеется, все, кто имел отношение к местным достопримечательностям и их изготовлению, тоже были в почете, и особенно – мельник, Джон Горка. Был он еще молод, всего двадцати восьми лет от роду, но не везло ему в жизни так, что и не выскажешь. Когда ему было всего пятнадцать, сгорел их дом, и в нем погибла вся семья Джона. Он не отчаялся, продолжил семейное дело, отстроился, женился. И первая жена, его ровесница, умерла родами. Джон, человек спокойный, рассудительный, но памятливый и однолюб к тому же, тосковал долго, но женился во второй раз, и все вроде шло хорошо, но и вторая его жена, беременная, утонула, переходя вброд Голубую и поскользнувшись на камнях. До двадцати шести лет Джон и смотреть на женщин не хотел. Но как-то, отвозя муку к Калленам, тем самым, что пекли знаменитые пряники, заметил, что дочка их, Кристина, которая еще в прошлом году бегала пацанка-пацанкой, вдруг оформилась, повзрослела, похорошела, и явно им интересуется. Как потом призналась ему сама Кристина, в мельника она влюбилась бог весть, как давно, еще совсем малявкой. Мельник, боясь новой потери, крепился, но не долго, и осенью сыграли свадьбу, а в мае уже появился на свет его первенец, Джон-младший, и юная жена осталась жива-здорова и весела, как котенок. Когда прошли положенные полгода и младенца крестили в церкви святой Анны Ирландской, в Гранствилле, мельник начал улыбаться. Люди в Голубой уж и забыли, что он это умеет! Жену он обожал, даже не смотря на то, что хозяйка из Кристины была так себе, она больше любила гулять по лесу, собирать цветы, грибы да ягоды, и смотреть на небо и реку часами. В конце концов, Джон был человеком зажиточным, и мог позволить себе служанку. Мельница его стояла на небольшой скале за деревней, скрытая от нее дубовой рощей, и сама по себе уже превратилась в небольшой хутор. Хозяйский двухэтажный каменный дом, надворные постройки, пристройка для служанки, отдельно кухонная изба с проживающей там дальней кристининой родственницей, взявшей на себя роль кухарки, и дом для рабочих, которых было у Джона уже шестеро. Когда Джонни-младшему исполнилось два года, Джон старший начал понемногу верить, что судьба над ним сжалилась. А может, дело было в Кристине? Девушка была удивительно везучая, что бы ни искала – находила тут же, что бы ни затеяла – удавалось. И руки у нее были чудесные, исцеляющие – больную голову гладила, и боль уходила, усталость, печаль, тоску как рукой снимало, стоило просто побыть с нею рядом. И пела она чудесно, Джон наслушаться не мог. А уж сына своего обожал так, что словами не выскажешь. Ребенок был забавный, серьезный, рассудительный не по годам. Очень любил давать советы взрослым, неожиданно попадавшие в точку и вызывающие смех и изумление, комментировал сказки, которые на ходу сочиняла сама Кристина, высказывая просто невероятные логику и смышленость. Любил подражать взрослым, и если что его расстраивало, прикладывал ладошки к щекам и качал головой, а если что-то пугало – приговаривал потешно: «Ое-ей! Ое-ее-ей!». В свои два с половиной года он умел неплохо говорить, считать до пяти и пытался помогать взрослым почти во всем. Так не бывает, но ни Джону, ни Кристине почти не завидовали, и даже почти не осуждали девушку, по деревенским меркам, странненькую и не домовитую. «Главное, – говорили в Голубой, – мельник Джон наконец-то счастлив, храни его Бог!».