«Вольный и перехожий арендатор»

В период вхождения в Золотую Орду XIII–XIV вв. в Северо-Восточной Руси имели место:

— благоприятный климат (максимум потепления 1200–1250, наиболее благоприятны для земледелия XII — начало XIV вв.);

— эксплуатация технологии подсечно-огневого земледелия, позволяющей иметь производительность труда в земледелии наивысшую за всю историю России;

— отсутствие дефицита плодородных земель благодаря большим массивам лесов и эксплуатации технологии подсечно-огневого земледелия и, следовательно, неограниченные возможности занятости производительным трудом и пользования благами охоты, собирательства, рыболовства;

— для жителей лесов реальная возможность вознаграждения упорного труда обеспеченным, безбедным существованием, отсутствие сколько-нибудь существенных налогов и, возможно, отсутствие повинностей или не слишком сильный их гнет;

— полная свобода землепользования в лесах при отсутствии реальной собственности на землю;

— слабая зависимость жителей леса от княжеской власти и давления общины (ее в общепринятом понимании не было), раскрепощенность личности.

По-видимому, тогда человек сжег все вековые леса, дающие максимальные урожаи. Тогда же, вероятно, были распаханы все земли, способные давать приемлемые урожаи без удобрений. Хотя отголосок подсеки — пашня наездом «встречается в течение всего XVI в… но везде наезд составляет очень небольшую часть пахотной земли, не превышая в среднем 1/10 ее части» (

Готье, с. 66

). «Вчитываясь в актовый материал, особенно второй половины XV в., видишь, как ликвидируется запустение, — писал Лев Черепнин, — (видишь) трудовой подвиг русского крестьянства, топором и сохой прокладывающего путь пашенному земледелию на местах давно оставленных населением и поросшим лесом, заводящего жилые поселения» (

Черепнин, с. 168

).

Конечно, ликвидация лесов, корчевание пней для создания пашни требует больших трудовых усилий. В этом смысле ликвидацию «запущения» можно расценивать как трудовой подвиг, но когда эти же действия приближают экологический кризис, комплексная оценка должна быть иной. Ликвидация «запущения» означала принципиальные изменения во взаимосвязанных, но разных сторонах общественной жизни:

1) конец подсечного земледелия, как массовой хозяйственной технологии;

2) преобразование, обусловленное демографическим ростом, редкой разорванной социальной ткани в единое целое.

(В результате распашки лесов и роста населения уменьшилась изолированность друг от друга таких сельскохозяйственных комплексов, как село-деревня-починки. Если в середине XV в. села еще невелики и мало чем отличаются от окружающих малодворных деревень, то со второй половины XV в. начинается нарастающее укрупнение селений);

3) окончание эпохи относительной независимости крестьян леса от оседлого населения, от общественных отношений (власти, землевладельцев, церкви);

4) приближение к тому порогу, когда возникает проблема выбора дальнейшего пути развития: или переход на более производительную технологию — интенсивный путь развития, или продолжение экстенсивного. Последнее однозначно подразумевает распашку не только той земли, которую можно превращать в пашню без угрозы экологического кризиса, но и той, которую нельзя. Продолжение экстенсивного пути развития в данном случае означает неизбежность экологического кризиса.

Сравнивая технологии подсечно-огневого и пашенного земледелия, Виктор Петров утверждал: «скот, инвентарь, земля, не имевшие никакого применения при допашенных формах подсечного земледелия, приобретают первостепенное производственное значение при пашенном земледелии, когда земля, вытесняя лес, становится важнейшим средством производства, когда начинают прибегать к использованию тягловой силы скота, когда скотоводство получает значение навозного скотоводства, и в составе земледельческого инвентаря, наряду с топором, огнивом, суковаткой-смыком (бороной

- Э.К.

), приобретают значение соха, рало и лошадь» (

Петров, с. 28, 70, 23

).

Казалось бы, с переходом к пашенному земледелию, как основной и практически единственно возможной технологии массового сельскохозяйственного производства, крестьянин должен стать хозяином. Но на Руси, как правило, а не исключение этого не случилось. Как подчеркивал Василий Ключевский, крестьянин XV–XVI вв. не был прикреплен ни к земельному участку, ни к сельскому обществу, ни к усадьбе, свободно менял свою пашню на другую, выходил из общины и даже из крестьянства. «Из акта XV в., - писал он, — узнаем, что одна деревня в продолжении 35 лет переменила шестерых владельцев крестьян.» Крестьянин был вольным арендатором чужой земли. Его свобода обеспечивалась правом выхода и правом «ряда» — договора с землевладельцем. «Таково было положение крестьянина по закону, но уже в XVI в. оно было далеко не таково на самом деле. Вольный и перехожий арендатор, крестьянин большею частью приходил на чужую землю с пустыми руками, без капитала, без земледельческого инвентаря… Редкий крестьянин садился на участок без ссуды, которую давали ему земледелец или принявшее его общество государственных крестьян. Ссуда деньгами или хлебом — почти непременное условие, повсеместное явление подрядных грамот XVI и XVII вв.». Предоставляемая ссуда была двух видов: безвозвратная и возвратная. Первая — «подмога» предназначалась на первоначальное дворовое обзаведение, на жилые и хозяйственные постройки, на ограду полей. Вторая — скотом и прочим инвентарем или деньгами для его приобретения предназначалась на ведение хозяйства и числились за крестьянином как долг, подлежащий уплате при уходе его от владельца

 (Ключевский, т.2, с. 281–283, 422)

.

Иными словами, крестьянин даже, став пашенным вел себя так, как будто, по-прежнему, занимался подсечно-огневым земледелием. Так, как будто он жил в глухом лесу и переходил от нивы к ниве, с места на места иногда на 20 верст, имея в качестве жилья несколько землянок в лесу. Так, как будто постоянный дом ему не был нужен. Так, как будто в ополье, как в лесу для подсеки ему необходим один инструмент — топор, чтобы срубить дерево, сжечь его и бросить семена в золу, когда ни к чему в личной собственности иметь плуг, соху, борону, лошадь для тягла. По Ключевскому получается, что как не был лесовик при подсечно-огневом земледелии хозяином, имеющим свою землю и свое имущество, так и не стал им, более того: и житель ополий не стал им. Из этого следует, что-либо недавний житель леса численно значительно превосходил старопахотных крестьян, либо сложившая социально-экономическая ситуация не благоприятствовала утверждению мировоззрения крепкого хозяина, либо первое и второе вместе.

Показательно, что социальный «инфантилизм» был психологически устойчив на протяжении не менее двух веков. Ведь, исчерпание возможностей подсечно-огневого земледелия, по-видимому, началось в первой половине XV в. Тогда еще имелись резервы свободных земель и сделки о земле в Северо-Восточной Руси еще не фиксировали качество земли и имели общую неопределенную формулу: «и куда соха, топор и коса (из этой этого села или деревни) ходили», у починка еще не указывали размер посева и в «сохи» (налог) он не был «положен», но для деревни уже указывался, и она была обложена налогом

(Кочин, с. 260, 98, 117)

. В письменных источниках того времени появляются «третье поле» и «паренина», но еще нет упоминаний о навозе, без чего немыслимо производительное пашенное земледелие

(Шапиро, с. 50, 58)

.

Для превращения из перехожего арендатора чужой земли в хозяина своей, для перехода на интенсивную технологию крестьянин должен иметь соответствующие условия, права, должен был получить эти условия свыше или добиться их борьбой снизу.

Исходя из традиций домонгольского периода, когда князь считался государем, но не владельцем земли, черное крестьянство считало себя вправе свободно распоряжаться землей, входившей в орбиту хозяйственной деятельности, не задумываясь о юридическом понятии собственности на землю. В Судебнике 1497 г. государство впервые де-юре объявило себя верховным владельцем земли по монгольскому праву, разделив ее по принципу распоряжения на вотчинные (боярские и монастырские) и государственные (великого князя). Последние в свою очередь на поместья и черные.