Солхат (ныне Старый Крым) был третьим городом империи по численности населения, богатству и значимости. Медресе Узбек хана было одним из красивейших зданий города. Сейчас от него остались лишь развалины, но два века тому назад, когда оно только начало разрушаться, было зарисовано. Перепечатка осуществлена с линогравюры из альбома Иванова (Источник: Кулаковский, вклейка).

Проблема питьевой воды для города, лежащего в степи на границе с горами, при отсутствии не толька рек, но и ручьев была решена весьма изобретательно. Вода конденсировалась в бассейнах (видимо естественных) на известковом щебне ближайшего от города горного хребта Агармыш и по керамическим трубам поступала в городские фонтаны. Константин Паустовский, будучи в Старом Крыму, заинтересовался оригинальной и сложной средневековой системой конденсирования и транспортировки воды и поведал о ней современному читателю

Кто были эти от полумиллиона до миллиона горожан, о высоком культурном уровне которых, по крайней мере, уровне их бытовой культуры свидетельствуют приведенные выше данные? Какая из страт организовывала жизнь, что представлял из себя «средний» житель столичных и провинциальных городов по уровню культуры, конфессиональной принадлежности, этническому происхождению? На все эти вопросы у нас нет достаточно полных ответов, во всяком случае, хоть немного сравнимых с таковыми в отношении западноевропейских городов. Можно высказать лишь некоторые осторожные общие предположения, но прежде обратимся к самому авторитетному из ныне живущих ученых, исследующих феномен Золотой Орды — Герману Федорову-Давыдову.

«Искусственное сосуществование кочевых орд и городов с их мощным ремеслом и торговлей держалось только одной объединяющей силой общей ханской власти. В степи пышно распускается совершенно чуждая кочевникам яркая городская культура, культура поливных чаш и мозаичных панно на мечетях, мусульманской духовной учености, толкователей Корана и математиков алгебраистов, изысканно тонкого орнамента и каллиграфии. Эта культура не опиралась на традиции оседлости в Нижнем Поволжье, где до этого были кочевые степи. В отличие от Болгара и Хорезма. Золотоордынские города Нижнего Поволжья возникли на «пустом месте». Нигде не обнаружено подстилающего предмонгольского слоя» (Федоров-Давыдов 1997, с. 89).

В данном случае мне трудно согласиться с мнением глубокоуважаемого мной ученого о «совершенной чуждости» кочевникам городской культуры. Согласию препятствуют фундаментальные положения общей теории систем и социоестественной истории — истории взаимоотношений человека и природы. Государство, существующее достаточно длительное время, измеряемое жизнями нескольких поколений людей, является сложной открытой системой, элементы которой не могут не быть связанными друг с другом органическими связями. Специфика же Золотой Орды, обусловленная ее вмещающим ландшафтом, заключалась в том, что поддержание взаимосвязей ее отдельных частей могло обеспечиваться подвижными социальными слоями населения и среди них прежде всего — кочевниками. Конечно, не все кочевники выполняли роль атомов связующих звеньев инфраструктуры государственной политической, экономической и социальной системы, но поскольку процесс постепенного оседания тюрков на землю к моменту создания Золотой Орды уже насчитывал несколько столетий говорить об абсолютной чуждости для степняков городской культуры вряд ли возможно.

Культура степных городов Золотой Орды действительно не опиралась на локально-местные городские традиции. Не было до этого государства и вплоть до второй половины XIX в. городов в степях. Однако причины явления в данном случае нельзя искать в прецедентах традиционной истории, изучающей только жизнь социума, а необходимо также и в иной сфере — во взаимоотношениях человека и природы, о чем речь пойдет в следующей главе. Конкретно, в специфике природных условий степи. Тот факт, что города возникли там, где до того и много после не возникали, сам по себе свидетельствует о мощи и организованности государства, его способностности сплачивать общество и готовности общества идти навстречу государству.

Но даже, если бы не было специфики, обусловленной природной средой, только на основании отсутствия подстилающего предмонгольского слоя делать однозначный вывод об искусственном сосуществовании, о симбиозе кочевников и жителей городов, можно было бы, если бы не было прецедентов постепенного оседания кочевников на землю, при тесных родственных связях между кочевниками и земледельцами, кочевниками и горожанами. В Восточной Европе с VI в. Кочевники-тюрки, сначала болгары, затем хазары стали оседать на землю, создавать свои города. Эти процессы столь известны, что не требуют подтверждения. Даже, когда большинство, как у волжских болгар, становилось земледельцами и горожанами, «тяга» к кочевьям, как отмечал Газиз Губайдуллин, у них не пропадала. «В селах и городах большинство булгар жило лишь зимой. Летом там оставались только купцы и мастеровые. Большинство же выезжало на лето в степи, где булгары пасли своих лошадей, коров, овец. Там же сеяли хлеб» (Газиз, с. 36). Но при всем этом не было искусственного симбиоза, сосуществования кочевников и горожан: народ оставался единым. О симбиозе скорее можно говорить, когда речь идет об этносах, изъясняющихся на разных языках и, что для средневековья важно, исповедующих разные конфессии, адепты которых настроены резко антагонистично. Но даже и в этом случае известны многочисленные прецеденты связей кочевников с городом. Достаточно вспомнить взаимоотношения половцев и славян.

Обратимся к Василию Ключевскому. «В XI в. Поросье (край по реке Роси, западному притоку Днепра ниже Киева) с Ярославова времени является хорошо заселенной страной. Здесь жило смешанное население: рядом с пленниками ляхами, которых сажал здесь Ярослав, селились русские выходцы и мирные кочевники, торки, берендеи, даже печенеги, спасшиеся от половцев и примкнувшие к Руси для борьбы с ними. Эти мирные инородцы вели полукочевой образ жизни: летом они бродили по соседним степям со своими стадами и вежами (шатрами или кибитками), а зимой или во время опасности укрывались в свои укрепленные становища и города по Роси, составлявшие сторожевые военные поселения по степной границе. Русские в отличие от диких половцев звали их «своими погаными». Термин «поганые» в то время не носил нынешнего негативного оттенка, а значил лишь одно иноверцы язычники. И далее Ключевский приводит такие слова князя Святослава: «взял я город Чернигов с семью другими городами, да и то пустыми: живут в них псари да половцы» (Ключевский, т.1, с. 283, 285). По-видимому, прав Андреас Каппелер, когда пишет о взаимоотношениях славян и тюрок: «Само собой разумеется, этот действительный симбиоз Руси и татар далеко неполно и неадекватно отражается в современных, исключительно церковных источниках, в которых прокламируется фундаментальный антагонизм между «правоверными» русскими и «неверными» татарами» (Каппелер, с. 27).

Специфика Золотой Орды, где был религиозный плюрализм, где межконфессиональная рознь преследовалась государственно, где удивительно быстро в городах преобладающей религией населения стал ислам, где языком общения горожан был тот же тюркский — татарский, объективно способствовала в пользу органичности соединения кочевников-тюрков и тюркоязычных горожан. Даже в традиционно полиэтничном и поликонфессиональном Крыму «в это время, очевидно, преобладающим языком в молодом административном центре был тюркский. Тюркский язык безусловно доминировал на его базарах, что отразилось в надписях на монетах местного чекана, где выделяется четыре варианта пулов с фразой «сорок восемь — один ярмак», и «центральную роль в формировании облика нового золотоордынского города сыграла исламизированная часть тюркоязычной общины» (Крамаровский 1997, с. 103, 105). Так кто же были жители городов Золотой Орды?