— И вот, Валерия Владимировна, — закончил рассказ Анатолий Васильевич, — как внимательно слушали и как восторженно принимали сегодня вашего «Соловья» эти же красноармейцы…
И я позволю себе прибавить, что восторженно принимали народную артистку СССР Валерию Владимировну Барсову красноармейцы и генералы, профессора и студенты, тончайшие знатоки и неискушенные жители «глубинок».
Так вот эти три эпизода, когда я «вмешивался в номер» Церетели, Максаковой и Барсовой, и есть искусство импровизации, та современная «комедия дель арте», поводы для которой встречаются в концертах не часто, но если уж вдруг попадаются, какой создается контакт конферансье с артистом и обоих их со зрителем!
А может быть, это и хорошо, что не часто встречается? Ведь это отнюдь не беспроигрышная лотерея! И не всякий может себе такое «вмешивание» позволить! Вот и говорят наши конферансье: «Нам не разрешают».
Нет, дело не так просто, тут порочный круг: вы не умеете, потому что вам не разрешают, а не разрешают вам потому, что вы не умеете! Не доверяют вам художественные руководители, опасаются, как бы вы не поставили себя в неловкое положение, — ведь для того, чтобы позволить себе экспромтом шутить на сцене, не у всех наших конферансье достаточно «чувства конферанса».
Дело, конечно, не в нескромности или неприличии, не о них речь. Еще в XVII веке французский король Людовик XIV запретил актерам «представлять какие бы то ни было подлые действия и произносить всякие распутные или двусмысленные слова». Не смешно ли это сейчас? Нет! Всего шестьдесят лет назад еще были в России и в театрах и на эстраде артисты, которые произносили «распутные слова» и представляли «подлые действия». И разве не читаем мы о том грязнейшем репертуаре, который заполняет и сейчас буржуазные театры за рубежом? Но если у нас в наших театрах, на нашей эстраде иногда бывает не очень талантливо, а иногда и не очень интересно, то распутно и подло — никогда.
И не только театры и артисты причиной тому: можно себе представить, какой вопль возмущения раздался бы в зрительном зале, если бы на нашей советской сцене показали комедию с грязными намеками и ухмылками или пошлую и разнузданную эротическую пьесу якобы из жизни нашей молодежи!
А юмор наш? Может быть, мы иногда слишком боимся хотя бы слегка рискованной шутки, чуточку смахиваем на «синие чулки», но юмор наш всегда целеустремлен, мы всегда мужественно смеемся и никогда не подхихикиваем, не пакостничаем.
Было время, когда французам казалось, что они «монополисты» остроумия. Более семидесяти лет назад Мопассан писал:
«В целом свете только француз обладает остроумием, только он способен смаковать и понимать его… Мы умеем смеяться… Почему французы будут смеяться, тогда как англичане и немцы даже не поймут, что нас рассмешило? Единственно потому, что мы французы, что у нас французский ум, что мы обладаем пленительной способностью смеяться».
Нет! И русский народ может сказать: «Мы умеем смеяться!» Пушкин писал: «…отличительная черта в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться». И если Мопассану казалось, что французы — «монополисты» в деле смеха, то это, конечно, только потому, что он не знал русского народа-весельчака, народа-острослова; он знал русских главным образом по сочинениям Толстого и Тургенева, а их сарказм, их юмор не были веселыми.
Конечно, угрюмая российская действительность столетиями не давала возможности развиваться в народе «пленительной способности смеяться», и все-таки сверкали весельем и ядовитым юмором русские поговорки и пословицы, поражала русская смекалка и смешили полные иронии прибаутки и присказки!
А в наши дни, выйдя из-под гнета этой угрюмой действительности, юмор стал более веселым и более действенным, он стал многообразным: советский юмор — это юмор русский, грузинский, латышский, это юмор шестидесяти народов, которые работают и отдыхают смеясь или только улыбаясь…
Нет, нет, «только улыбаясь» — оскорбительное для улыбки выражение: она, улыбка, скромнее и благороднее смеха. Смех взорвался и отзвучал, а улыбка… О, улыбка может приподнять уголки рта нашего зрителя в начале концерта и не сходить с его лица до занавеса, до вешалки, до улицы, до дома!
Интереснейший и полюбившийся всем нам Антуан де Сент-Экзюпери в «Письме к заложнику» высоко ценил улыбку:
«Самым главным часто бывает улыбка. (Самым главным! — Ал. Ал.) Улыбкой расплачиваются. Улыбкой награждают. Улыбкой возвращают жизнь».
И в подтверждение этой мысли он рассказывает, что однажды испанские ополченцы чуть не расстреляли его, но он попросил у конвоира сигарету и улыбнулся, улыбнулся и конвоир… и произошло чудо, ополченцы стали просто людьми, «и я вошел в их улыбки, как в новую, распахнутую передо мной страну».
Да, улыбаться могут самые серьезные люди в самые серьезные минуты жизни. Анатолий Васильевич Луначарский в своих воспоминаниях о Владимире Ильиче Ленине рассказывает, что «улыбка на его лице появлялась чаще, чем у любого другого». И это в Совнаркоме! Во время докладов и дискуссий! Когда там «царило какое-то сгущенное настроение, казалось, что самое время сделалось более плотным, так много фактов, мыслей и решений вмещалось в каждую данную минуту».
А уж на сцене, на эстраде сам бывший бог велел улыбаться и нам и тем паче вам, зрители! Томмазо Сальвини, великий актер, обладавший огромным сценическим опытом, сказал В. Н. Давыдову: «Ни к кому публика не привязывается так крепко и с такой сердечностью, как к тем артистам, которые дарят ей улыбку!»
А русский народ говорит то же самое: «Улыбнулся, как рублем подарил», то есть зритель улыбнулся, и билет ему на рубль дешевле показался.
А мне как же быть? Ведь при первых же попытках конферирования актеры, товарищи и друзья говорили: «У тебя несценическая улыбка». И действительно, рублем подарить я не могу: я улыбаюсь (и даже смеюсь), чуть приподнимая углы губ, не показывая зубов… Как же быть?.. — задумывался я, ведь мое дело на сцене вызывать улыбку. И когда однажды я сказал себе вслух это слово «вызывать», меня озарило: в ы з ы в а т ь улыбку! Да, конферансье должен не заражать улыбкой, он должен в ы з ы в а т ь улыбку, а для этого вовсе не надо улыбаться самому. Да! Понял! И с тех пор, вызывая у зрителя улыбку, даже смех, сам остаюсь каменнобезулыбчатым. Но это, конечно, мое, специфическое, врожденное, а вообще улыбка на сцене отнюдь не вредна, но она, как и смех, не может быть бесконтрольной: она может быть необходимой, но может быть и неуместной.
Пришел я с концерта. Хороший концерт, но что-то тревожило… Какой-то неприятный осадок… От чего? От кого?.. Ага! Певица. Пела плохо? Нет. Плохо была одета? Нет. Обидел меня ее выход на сцену. Объявили ее. Вышла, глядя в пол… Стала у рояля, смотря в потолок, чуть поправила прическу, повернув голову к кулисам… Кивнула пианисту, глядя мимо него. Запела. А поздороваться? Нам кивнуть, не надо? Она как бы демонстрировала свое если не пренебрежение, то независимость от меня, от тебя, от нас. И я, ты, мы уже слушали ее без симпатии авансом. А ведь могла бы улыбнуться, и мы бы в ответ — тоже…
Леонид Осипович! Можно чуть-чуть переделать? «И кто с улыбкой по жизни шагает…» Нет! Нет! Улыбка, это вам не песня! Повторяю: она может быть нужной, а может быть неуместной.
Другой концерт. Раскрылся занавес, и на сцену вышла молодая актриса-конферансье с обаятельной улыбкой. Она объявила начало концерта, назвала первый номер и ушла. С обаятельной улыбкой. Певица спела хабанеру, и опять вышла девушка-конферансье с обаятельной улыбкой, назвала следующую арию и ушла… с обаятельной улыбкой. И так эта улыбка, надетая в начале концерта еще за кулисами, в течение всего вечера не сползала с ее лица и стала маской, даже гримасой. И ее, может быть, остроумные репризы теряли юмор и казались только какими-то словами, сопровождающими ее всезаслоняющую улыбку. «Шагала по сцене с улыбкой». Честное слово, хотелось пойти за кулисы, посмотреть: сняла ли? А ведь мог кто-нибудь — режиссер, администратор, товарищи — посмотреть, когда надела? И посоветовать…
