— Я вас спрашиваю, что идет, а вы ругаетесь! Черт знает что! Кто это говорит? Я жаловаться буду!

На что администратор отвечал спокойно, со вкусом:

— «А не хулиган ли вы, гражданин?»

— Вы опять!!

— Подождите! «А не хулиган ли…». Да подождите! Это название пьесы, которая сегодня идет у нас в театре! Прикажете оставить вам билеты?

И тут следовало растерянное лепетание:

— Да, простите… Нет, простите… Конечно, оставьте… Так говорите: «А не хулиган ли вы, гражданин?» Ха-ха-ха!

Пьесу мы поставили так.

Пролог. Кабинет по изучению преступности. Ученый со своими ассистентами изучает причины развития хулиганства. Мы застаем его в момент, когда он обследует матерого хулигана, которого ребята кличут Колька Хрясь.

Играл его Михаил Казаринов, человек крупный, а профессора — маленький Федор Курихин.

При осмотре Курихин приставлял к этому Кольке лесенку и лез наверх, чтобы измерить бицепсы, череп, все внешние данные. Но когда расспросы и обмеры надоедали хулигану, он заявлял:

— Чего вы ко мне привязались? «Хулиган», «хулиган»… Говорю вам, что все хулиганы, только что случайно в этой вашей знаменитой сто семьдесят шестой статье мои поступки зарегистрированы, а ваши (в зал), на ваше счастье, нет…

И он заканчивал пролог словами:

— Да что там долго разговаривать: пойдем в город, я вам таких околохулиганов среди ваших «приличных» покажу — закачаетесь!

И начинается обозрение различнейших уголков жизни.

Это было в 1927 году. С тех пор прошло более пятидесяти лет, но, к стыду нашему, это обозрение почти целиком и сейчас было бы злободневным. Борьба с хулиганством в последнее время очень усилилась, и результаты уже начинают чувствоваться, но околохулиганство — невежливость, грубоватость, даже хамоватость, взаимонеуважение и тому подобное — все это еще цветет пышным цветом… Так что, я думаю, можно себе позволить вспомнить некоторые сцены из этого весьма давнего спектакля.

Собрание. Во время обсуждения серьезнейшего вопроса легкомысленный член собрания, Околохулиган, начинает потихоньку рассказывать соседу анекдот: «У одного больного была массажистка…»

Двое наклоняются к нему.

П р е д с е д а т е л ь. Вы мешаете работать.

О к о л о х у л и г а н. Простите. (Продолжает.) Однажды жена этого…

Еще двое подходят и слушают.

Он, понимаешь, не смутился…

П р е д с е д а т е л ь. Что там у вас? (Подходит.)

О к о л о х у л и г а н (уже беззастенчиво, громко). А массажистка ка-ак начала массировать…

Общий хохот. Заседание срывается».

Перед следующей сценой между профессором и Хрясем шел такой разговор.

«П р о ф е с с о р. Да, вчуже и то за людей стыдно становится.

Х у л и г а н. Ну, что вчуже, так это вы хватили! Тоже небось когда-нибудь что-нибудь да хамнули…

П р о ф е с с о р. Как вы смеете! Я? Да никогда в жизни… С молоком матери я всосал уважение к окружающим меня, принцип…

Х у л и г а н. Пошла писать губерния… Неужели такой уж вы святой? Никогда никому по морде не дали?

П р о ф е с с о р. Вы с ума сошли.

Х у л и г а н. Не обжулили никого?

П р о ф е с с о р. Как вы смеете?!

Х у л и г а н. Ну, может, какую мелкую пакость сделали в университете, когда лекции читали? Или в библиотеке, например, а?

П р о ф е с с о р (смущенно). В библиотеке? Гм…».

Тут открывается занавес, профессор и Хрясь остаются на авансцене у кулисы.

Читальный зал. У столов сидят работающие с книгами. Входит профессор — совершенный двойник стоящего на авансцене профессора (его появление обыкновенно вызывало аплодисменты). Он берет у библиотекарши большую книгу, садится к столу и начинает делать выписки, но поминутно смотрит на часы, нервничает: уже поздно. Затем он боязливо озирается и украдкой, торопливо вырывает страницу, прячет ее, быстро сдает книгу и уходит… Занавес закрывается.

«П р о ф е с с о р (сконфуженно). Мда-а!»

Затем шел альбом «История хулиганства». Написал ее Юрий Борисович Данцигер.

«П р о ф е с с о р (на просцениуме). Вот, милый Хрясь, сейчас покажу вам книжечку, изданную уголовным розыском: «История хулиганства в наши дни, в средние века, во времена мифологические и доисторические».

И зритель видит раскрытую огромную книгу в полтора человеческих роста. Профессор показывает ряд картинок. Все картинки с вырезами, в которые актеры вставляют головы и говорят или поют. Тут и французские хулиганы на королевской службе — мушкетеры, и древнегреческие хулиганы, Фрина, раздевшаяся догола в суде, и русские охотнорядцы, и опричники Ивана Грозного, и Ксантиппа, избивающая своего мужа Сократа, и первый в мире хам — Хам, и второй хулиган, его папаша-пьяница Ной, и, наконец, родоначальник слова «хулиганство» — ирландский майор XVIII века О’Хуллигэн, который терроризировал окружающих своими действиями.

После окончания спектакля зрителей провожала стоявшая у лестницы огромная, вырезанная из фанеры фигура Хряся с надписью «А не . . . . . . . . .?», что вызывало последний смех, последнюю улыбку.

Была у нас в этом сезоне еще одна, опять-таки бытовая, сатирическая пьеса. Написали ее Михаил Пустынин, Александр Архангельский и… я, опять я! И еще буду я! Не подумайте, дорогой читатель, что я примазываюсь к авторам, нет! Во всех этих случаях я придумывал тему, более или менее разрабатывал сюжет и потом уже приглашал — нет, это слишком торжественное выражение, — просто звонил своим очень хорошим приятелям или знакомым, скажем, Архангельскому:

— Александр Григорьевич, пишу обозрение, нужна ваша помощь! Заходите!

Потом так же Пустынину, и «коллегия» готова!

Называлась эта пьеса «Конкурс на лучшую семью». Но театр наш сатирический, поэтому пьесу правильнее было бы назвать «Конкурс на худшую семью». При таких авторах-сатириках, как Архангельский и Пустынин, не мудрено, что пьеса получилась смешная и, главное, злая. После этого «Конкурса» я задумал и даже написал частично сатирическую комедию, весьма злободневную. К открытию следующего сезона она могла бы пойти. А дальше? Опять ловить и уговаривать авторов, опять хватать и ставить то, что приносят, если оно хоть немножко подходит?

Разговорился я об этом с нашим заведующим музыкальной частью Исааком Осиповичем Дунаевским, и оказалось, что его одолевают те же сомнения. Рассказал он мне, что в содружестве с поэтом Николаем Альфредовичем Адуевым и актером Сергеем Ивановичем Антимоновым пишет оперетту, что этот жанр его очень интересует. Там еще непочатый край работы, где можно и нужно строить новое.

Рассказал он мне сюжет своей оперетты «Женихи», а я, в свою очередь, рассказал ему про задуманную мною комедию. Через несколько дней меня пригласили в Театр оперетты для переговоров. Оказалось, что Дуня на другой же день после нашего разговора посоветовал руководству познакомиться с моими планами. А когда я прочитал в театре то, что уже было мною написано, и рассказал о том, что будет дальше, директор Абрам Александрович Юрьев и первый актер и «делатель погоды» в Театре оперетты Григорий Маркович Ярон тут же предложили мне немного переработать пьесу в стиле оперетты и дальше вести ее как музыкальное произведение. Через несколько дней мы подписали два договора: авторский и режиссерский.

Я порвал с Театром сатиры, и начались новые страницы моей жизни — опереточные. Вот чего я уж никак не предполагал! Сколько самых разнообразных страниц, ласковых и грозных, чудесных и трагических, я перелистал в книге своей жизни, а опереточные переживания были мне внове.

Первый раз в жизни оперетту я увидал или услыхал вот при каких обстоятельствах. Мне было шестнадцать лет, когда меня выгнали из седьмого класса гимназии, и поэтому сразу отпали всякие запрещения: появление на улице после десяти часов вечера запрещалось, ранец носить в руках, а не за плечами запрещалось, курить, конечно, запрещалось, носить волосы не «под нулевой номер» запрещалось… и так далее и тому подобное.