Играл он у нас водевиль И. Чернышева «Жених из долгового отделения». Старый отставной чиновник Максим Кузьмич Ладыжкин по характеристике автора «очень смирный и тихий человек, говорит не бойко, движения связанны».

Первый его выход: хозяин квартиры «ведет Ладыжкина за руку». Он недавно выкупил обнищавшего Ладыжкина из долгового отделения тюрьмы, с тем чтобы женить его на богатой вдове и вдвойне вернуть затраченные на выкуп деньги.

В течение всего водевиля Ладыжкин попадает в нелепые положения: он смешно колеблется — жениться ли на богатой вдове; смешно просит у нее руки, думая, что для себя, а на самом деле для другого; вызывает взрывы смеха, когда, ослепленный самодовольством, принимает поздравления.

Почти сорок минут Владимир Николаевич смешит публику. И когда зритель, уже не разбирая почему, смеется над любым его словом, поворотом, жестом и до конца водевиля остаются три-четыре минуты, план женитьбы срывается самым унизительным для Ладыжкина образом. Значит, деньги, затраченные на его выкуп из тюрьмы, пропали, и разъяренный хозяин набрасывается на Ладыжкина, засыпает его самыми оскорбительными вопросами. Но тот отвечает на них только: «Не знаю».

Пять раз шелестит Давыдов, почти не разжимая губ, это «не знаю», и зрительный зал, только что громыхавший от смеха, плачет… Белые платки реют в воздухе, пока «Ладыжкин один стоит без движения»… «Затем — прощайте», — говорит Ладыжкин в зал и, как сказано в пьесе, «кланяется и тихо уходит».

Тихо и в зале. Долго еще тихо… Что же это было? Водевиль? Или «Униженные и оскорбленные»?

Молодежь наша читала во многих театральных воспоминаниях про бенефисы. Были они, эти бенефисы, очень различными. Полный бенефис — это когда билеты продавались по повышенной расценке и бенефициант получал весь сбор. Такой бенефис мог выговорить себе артист, который диктовал антрепренеру условия, имя которого делало сборы. Полубенефис — бенефициант получал половину сбора. Включить в договор такой бенефис тоже было делом не легким. Бенефис верхушки: бенефициант получал только разницу между обычной и повышенной расценкой билетов. При полном сборе и это давало приличную сумму. И, наконец, бенефис номинальный. На афише возвещался бенефис такого-то, но поднимались цены или не поднимались, бенефициант не получал ничего. Такие бенефисы делались для поправки дел кассовых: все-таки народ заинтересовывался, поклонники приходили, и сбор бывал повыше обычного.

Но был у бенефицианта (особенно у бенефициантки) и свой расчет: на подарки, подношения от публики. Среди букетов, вышитых подушек, галстуков и венков нет-нет да и мелькнет что-нибудь ценное: брошечка от «группы почитателей», чайный сервиз от «любителей святого искусства» или серебряный портсигар восемьдесят четвертой пробы от «местной интеллигенции» — все именно с такими надписями. Ну — и это самое главное — в такой день бенефициант чувствовал себя именинником, он волновался, принимал поздравления и пожелания, мирился и целовался с вечными врагами, а после спектакля он угощал товарищей, или они его.

Так вот, был у меня в июле 1916 года бенефис. Полный. Владимир Николаевич играл в этот вечер старого чиновника в очередном старинном водевиле, а затем шла моя одноактная пьеса «Сплошной скандал, или Неразбериха в одном действии» (позже мы много раз играли ее в Москве, в театре «Кривой Джимми»).

Перед началом пьесы я объяснял зрителям, что всю жизнь мечтал о героике на сцене — и писать и играть мне хотелось трагедии, но — увы! — мне в этом жанре не везло…

После вступительного слова раздвигался занавес и шла «испанская трагедия». Муж и жена в черных бархатных костюмах, в пудреных париках разыгрывали драму в стихах. Они ненавидели друг друга. Он подозревал ее в изменах, и она в припадке ненависти и злобы открывала ему, что из троих детей только один ребенок от него, остальные — от любовников. Среди прочих ужасов зритель узнавал, что один сын пропал — он был вором, дочь покрыла их седины позором, и дома остался только один сын.

Играли все это нагромождение ужасов на полном серьезе, но довести пьесу до конца не удавалось, каждую минуту что-нибудь случалось; например, когда муж вспоминал в элегических тонах, как лепетал их первый сын-малютка, в партере начинал плакать грудной ребенок.

Перед началом спектакля я предупреждал публику, что остаюсь на сцене: мне надо следить за ходом действия, за игрой актеров; и между павильоном и кулисой был оставлен промежуток, в котором стояли стул и стол с графином — для меня. И когда ребенок начинал плакать, я смущался, спускался в зал, и между мною и матерью происходил скандал, и она уходила вместе с кормилицей и плачущим младенцем.

В момент наивысшего драматического напряжения, когда муж гнался за женой, чтобы убить ее, он «нечаянно» опрокидывал лампу, и зал и сцена погружались в кромешную тьму, в которой актеры переругивались шепотом, пока не раздавался радостный крик монтера: «Есть! Включил!» Свет вспыхивал, и муж бросал жену на колени перед огромным портретом со словами:

Жена отвечала:

И тут раздавался голос из задних рядов партера:

— Послушайте, это же бабушка!

И действительно, портрет дедушки был на противоположной стене, куда актер и волочил свою партнершу. И опять вопил про дедушку.

Не буду рассказывать обо всех недоразумениях, кроме еще одного, из-за которого я затеял этот рассказ.

В своем вступительном слове я предупреждал зрителей, что роль пьяного сына играет непьющий актер, а поскольку такому человеку трудно проникнуться психологией пьяницы, я ему перед спектаклем дал рюмочку водки.

И вот наступает момент, когда на сцену входит мой подвыпивший актер. Он в камзоле, в коротких штанишках из голубого шелка (панталон-галан) и в пудреном парике. Начинается трагическая сцена (в который раз!): отец, не зная, его ли это сын, ищет в лице юноши свои черты, выпытывает у него, считает ли тот его своим отцом, но мой актер опьянел и лыка не вяжет. Он трижды пытается читать свои стихи и смешно перевирает их.

Я, несчастный автор, поддерживаю его и тихонько, злым шепотом подсказываю текст. И тогда сын срывает с головы парик и бросает его мне в лицо со словами: «Сам писал эти бессмысленные стихи, сам и читай» — и уходит через зал, жалуясь публике на меня. Положение безвыходное… Я вне себя. Бегу за кулисы, возвращаюсь и, едва переводя дыхание, докладываю зрителям:

— Чтобы хоть как-нибудь закончить пьесу, я попросил одного из свободных актеров дочитать по пьесе роль сына до конца.

И вот из-за кулис появляется громоздкая фигура. Это Владимир Николаевич Давыдов в русском чиновничьем мундире.

Лицо у него самое смущенное, какое только может быть, на голове кое-как напяленный белый парик, в руке — роль, другой он ищет по карманам очки; не найдя, нагибается к рампе и, вытянув руку, пытается читать роль. Но получается что-то еще более нелепое, бессвязное, чем у пьяного… И Дед со словами: «Что ж ты мне, батюшка, такое подсунул, что сам черт не разберет…» — безнадежно разводит руками, обращается к публике: «Простите, как-нибудь в другой раз…» — кланяется и уходит.

После этого трудно было овладеть вниманием зрительного зала; но так как опять пошли смешные недоразумения, пьеса благополучно закончилась, были аплодисменты, поздравления, букеты и прочее.

Надо сказать, что на эту «роль», на это выступление я никогда в жизни не позволил бы себе приглашать Давыдова, я и заикнуться об этом не посмел бы, но он смотрел репетицию, хохотал до слез и, увидав, что у актера это место получается не смешно, извинился перед ним и предложил:

— Алеша, дай-ка я это сыграю.