— Так и быть. Решено.

— Что решено?

— Я буду на этом празднестве. Непременно. Поднося руку матери к губам, он добавил:

— Знаю, я бываю иногда чересчур сух и холоден, мама. Но это вовсе не значит, что я не люблю вас или равнодушен к вам. Напротив, меньше всего на свете я хотел бы вам доставлять боль, моя дорогая.

Антуанетта хорошо знала своего сына и поэтому удовлетворилась этими словами, которые слышала нечасто. Одна маленькая победа была достигнута. Снова говорить о Мари — это значит заставить Эдуарда что-то заподозрить. Нет-нет, в этом деле нельзя спешить. Слава Богу, она узнала, что к Мари он неравнодушен, этого пока достаточно. Нужно использовать эту неожиданную симпатию, но использовать осторожно, исподволь, ибо, если пропадет этот шанс, то второго может и не быть.

Эдуард тем временем и думать забыл о д'Альбонах и о Мари. Просматривая газеты, он наткнулся на небольшую заметку, размещенную в колонке, где писалось о светской жизни. В заметке рассказывалось о том, как в Компьене отмечали присвоение герцогу Немурскому звание полковника, и о том, «как чудесно на этом празднике проявила свои таланты мадемуазель Эрио, восходящая звезда полусвета, имеющая на своем счету уже очень много крупных побед». Она, оказывается, пела и танцевала на этой оргии. Газета была оппозиционная, поэтому писала о герцоге Немурском без всякой жалости, даже с издевкой.

Журналист ехидно замечал: «Как известно, содержание столь великолепных девиц и услады, которые они расточают, стоят недешево — по крайней мере, эполеты полковника, которые омывались в Компьенском лесу, вряд ли позволяют его высочеству располагать столь крупными средствами. Так стоит ли вопрошать, куда идут средства государства и миллионы, на которые можно было бы снарядить два полка для войны в Алжире?»

Эдуард, резким движением оттолкнул газету в сторону, поднялся.

— Вы уже ходите? — спросила Антуанетта.

— Да, мама.

— Куда?

— Как вы знаете, полгода назад я имел несчастье послушаться барона и от нечего делать завел, подобно ему, интриги на бирже, из которых не могу выпутаться и по сей день.

— Вам не нравится биржевая игра, я это знаю.

— Она, как ядро, прикованное к ноге. Я буду рад, когда покончу с этим.

Антуанетта допытывалась, желая знать все в подробностях:

— Ну, а потом, после биржи, куда вы поедете, Эдуард?

— Потом? — Он, усмехаясь, развел руками. — Программа все та же: Булонский лес, куда съезжаются такие же бездельники, как я, сад Тюильри, где непременно нужно покрасоваться, обед в Роше де Канкаль, за двести франков, а вечером, разумеется, ложа в театре или, может быть, Жокей-клуб.

Бог мой, какие тут могут быть изменения?

— На вашем месте я бы лучше поехала в Нормандию, в ваши имения.

— Я же денди, мама. Что обо мне скажут, если я хотя бы раз не появлюсь у Вери в новом галстуке или не побываю в ложе маркизы де Гретри в Опере? Я разом потеряю все то, за что меня уважают.

Ирония его была злой, недоброй; он издевался и над собой, и над теми, в чьих глазах был благополучнейшим молодым человеком, изящным графом, одним из первых парижских денди. Он издевался над тем, что о нем говорили: будто он потому не хотел служить в армии, что там требовалось пудрить волосы, тогда как это давно уже вышло из моды, что он часами полирует себе ногти, что, прежде чем выбрать себе галстук, перебирает дюжину, и что он оттого так сдержан и холоден со светскими женщинами, оттого приветствует их так сухо, что не хочет нарушить положение цилиндра у себя на голове. Его костюмы в Париже копировали, подражали даже его манере улыбаться.

С несколько искаженным лицом он бросил на прощанье:

— Вы же сами, дорогая мама, говорили мне, сколь много значит общество. Могу ли я отказаться от места, которое в нем занимаю?…

Графиня де Монтрей не могла догадаться, что за упрек содержится в этой фразе.

Между тем Эдуард разозленный, уязвленный тем, что узнал об Адель, в первые минуты своего гнева вспомнил прежде всего о том, что, когда он любил Адель, над ним всегда довлела мысль о том, как отнесется к его любовнице мать и общество. Что они подумают? О, ему ни в коем случае нельзя было обращаться с ней так, как она того заслуживала, потому что графиня де Монтрей, его милая, утонченная, изысканно высокомерная мама не перенесла бы такого. Он подчинился, он выполнил все, что требовало от него общество, — почему же сейчас мать требует от него иного, хочет, чтобы он уехал в какие-то нормандские имения, до которых ему нет никакого дела?

Эдуард, как и говорил, отправился на биржу, где встретился с бароном де Фронсаком и, в порыве гнева, не слушая никаких уговоров, разом продал все свои испанские акции, на которых рассчитывал заработать, а на самом деле много потерял, — продал потому, что ему не нужны были ни деньги, ни акции, вообще никакие дела в мире. Позже он понял, что напрасно винить в сложившейся ситуации мать. Адель даже не знала ее. Он сам виноват. Он эгоист, тут же ничего не поделаешь. Он хотел бы быть счастлив, ничего не отдавая взамен. В случае с Адель это оказалось невозможно.

И все-таки, заметка, которую он прочел, разжигала в душе злость, глухую, нелепейшую ревность, которая душила его, так что он был вынужден ослабить запонку на галстуке.

Какой-то инстинкт говорил Эдуарду, что Адель была бы нужна ему, что с ней было бы легче, чем без нее. Он даже чувствовал, что еще есть возможность все поправить, но не знал как и боялся осложнений, которые могут возникнуть. Боялся очередных скандалов, склок и ссор, объяснений с Адель. Вероятно, следовало все-таки успокоиться, смириться, выбросить ее из головы. В самом деле, что она ему? Он ведь в нее не влюблен, не любит ее. Во всяком случае, не настолько, чтобы отказаться от себя.

«К черту все, — мрачно подумал он, погоняя лошадь. — Надо найти средство, чтобы избавиться от наваждения. — Он усмехнулся про себя. — Разве я не философ? Разве не все на этом свете конечно? Может, надо пить целую неделю и развратничать, тогда голова затуманится и я хоть на время забудусь…» Да, можно было делать что угодно, лишь бы ни над чем не задумываться. Лишь бы не было на душе так скверно.

Неподалеку от Лоншана пришлось спешиться, чтобы сказать знакомой даме в коляске несколько слов. Тут-то Эдуарда и настиг щегольски одетый, надушенный герцог де Морни.

— Долго же мы не виделись! — сказал он улыбаясь. — Хотел бы я знать, остались ли наши интересы прежними?

Эдуард никак не относился к Морни, вообще не думал о нем, но прежде они много времени проводили вместе, в частности, таскались по грязным притонам Пале Рояля и квартирам лореток.

— У вас есть что предложить? — спросил он несколько холодно.

— О, разумеется. Мы прекрасно проведем время. Знаете ли, дорогой Эдуард, у нас есть две актрисы на примете…

Граф де Монтрей не долго раздумывал.

— Согласен. Если вы только обещаете, что веселье будет бурным.

— Еще каким… Особенно после того, как я расскажу вам любопытнейшие новости о нашей с вами общей воспитаннице — помните ее? Она теперь высоко взлетела, эта малышка Адель… Хотите послушать?

Они уже вместе поехали по алее, пустив лошадей неторопливым шагом. Герцог де Морни рассказывал, и скверная улыбка не сходила с его губ. Эдуард ничего не говорил, но лицо его становилось с каждой секундой все более непроницаемым, холодным и каменным.

В это время Антуанетта де Монтрей сидела в гостиной графини д’Альбон, дожидаясь, когда за ней заедет кузен Жозеф, и обе дамы увлеченно беседовали. Отношения между ними были таковы, что графиня де Монтрей сразу же изложила подруге все, что услышала от сына за завтраком.

— Я так рада, дорогая Женевьева! Пожалуй, уже несколько лет я не слышала ничего более приятного! Вы представить себе не можете, до чего труден у Эдуарда нрав, до чего он скрытен. Но теперь он проговорился, и надо же, какая удача — проговорился о Мари, о такой чудесной девушке, которую я люблю и знаю с детства!