— Я хочу спросить у вас, — сказал Илья в зал напряженным голосом. — Как мы все связаны?

Илья попятился, увидев голую спину Цветковой. В середине зала загоготали, и зал подхватил гогот сконфуженными смешками. Антонина Сергеевна бросилась на сцену, схватила Илью за руку, потащила.

Оркестр ударил твист, перед ними завертелись, запрыгали, Антонине Сергеевне локтем поддели в живот: «Пошли вон, дураки!» Колыхнулся зал, потемнело, закачалась сцена под ногами, голый живот Цветковой расплывался пятном. Горячие руки, запаленное дыхание, быстрый шепот: «Бацай, бацай!», «Ребятки, живо их со сцены!»

Из зала кричали:

— Пусть говорит!..

— …Чего он перед концертом-то не выступил?..

В тени кулис Илья выкрутился из объятий Калинника. Наскочил на Ногаева, вырвал у него микрофон, закричал:

— Так мой дед для вас, как камень в воду? Ни следа?..

Мимо пробежали танцоры, обдав их запахами потной одежды и табака.

— Микрофон выключен, — сказал Ногаев, отобрал у Ильи микрофон.

Ногаев щелкнул микрофоном, протянул, уходя, Илье.

— Говорите, я возвращаю вам иллюзию безграничных жизненных возможностей.

Оркестр заиграл кубинский революционный марш. Раздался сильный молодой голос Ногаева:

— Наш лайнер приземляется на острове Свободы! Народ Кубы строит социализм, в одной руке винтовка, в другой лопата! И нет никакой силы на свете, которая помешала бы этому народу строить свое будущее, веселиться, любить, танцевать!

Пробежала Цветкова, подметая пол юбкой и прищелкивая кастаньетами.

Появился Кокуркин. Гладил Илью по плечу.

— Не горюй, Илюша, — сказал Кокуркин. — Люди рады случаю собраться вместе, поглядеть живых артистов. Что же, им разбегаться по твоему слову? В конце-то концов, плохой артист не плохой врач, для жизни не смертельно.

Антонина Сергеевна проводила ансамбль. Ждала в комнатке под лестницей. Не оставит же Илья Дом культуры незапертым. Посидев, придумала закрыть здание изнутри. Выключила свет, на ощупь прошла фойе, где еще острее запахло сырой известкой, и вылезла в окно. Спрыгнула на кучу песка, уже на треть растащенную черемискинскими. Пуста и глуха была улица. Свет вдали над центром Уваровска осел, чуть брезжило там. Одна станция жила. Удары вагонов, усиленный репродуктором голос дежурного по станции.

У Гуковых светились два крайних окна. Антонина Сергеевна бесшумно повернула воротное кольцо. Старчески, слабо вздохнула калитка. Тихонько вошла во двор. Ее оглушило звучное появление Калерии Петровны, вбивающей каблуки в каменные плиты двора. На ней гремели бусы, в три нитки вспыхивающие на ходу.

Федор Григорьевич ночует в больнице. Илья неизвестно где, сказала Калерия Петровна, не возьми она здешний дом в свои руки, коллекция карт превратилась бы в бумажное месиво. Разве что уцелели бы вырезанная из дерева карта и два металлических глобуса. Притом десятки раритетов!.. Образцы картографического искусства. Сказочной красоты английский атлас XVIII века. Шестьдесят лет собирал карты Федор Григорьевич, проводил отпуска, объезжая Ригу, Москву, Ленинград, — и все-то забросил. Сегодня живет мыслью о строительстве роддома.

Калерия Петровна ойкнула и качнулась: лопнула бечевка в руке. Присев, они сгребли, кое-как сбили слежавшиеся, шершавые от пыли и негнущиеся листы.

— Наши карты-самоделки?

— Не ваши. Моего первого выпуска. Сталинский план преобразования природы. Лесополосы, как гармошки, электростанции величественны, как храмы вавилонских богов. Федор Григорьевич собирал ваши самоделки наравне с испанскими портоланами и картой из коллекции Беллинсгаузена. Без карт, он говорил, человечество жило бы во времени, будто планктон в океане… Его течение несет нас, мы не в силах ему противодействовать.

Они перевязали пачку наконец.

— Привожу к Федору Григорьевичу своих нынешних учеников, одно огорчение, — сказала Калерия Петровна. — Нет вашего волнения, вашей жадности, восторга… Жуют резинку.

— Мы жевали вар, смолку, — ответила Антонина Сергеевна. — И откуда же быть у нынешних нашему изумлению? Наши родители были малограмотны, книг в доме никаких, помню два кинофильма — «Пятнадцатилетний капитан» и «Василиса Прекрасная», тогда, говорят, выпускалось в год пять фильмов… Может быть, десять. Сейчас телевизор, «клуб кинопутешествий», репортажи из космоса.

Они расхаживали по перрону. Калерия Петровна оглашала ночную тишину стуком каблуков с металлическими набойками. Пересказывала свой вчерашний разговор с Тихомировым, гордясь своим уменьем говорить с начальством — то есть гордилась тем, чего у нее сроду не бывало. Тихомиров прежде ссылался на свою неосведомленность, видите ли, новость для него, что черемискинская больничка окончательно стала не нужна. Ссылался на свои малые возможности, видите ли, не в его силах передать больничку для хранения картографической коллекции Федора Григорьевича.

Тихомиров обещал уступить ей, Антонине Сергеевне, то есть обещал отдать пристройку больнички под коллекции и книги Федора Григорьевича — после того как в больничке разместятся картины мариниста. Между тем Пал Палыч еще директор черемискинского совхоза, стало быть, не даст закрыть больничку.

— …Опаздывает московский, — Калерия Петровна с ласковой застенчивостью провела ладонью по лацкану ее жакета. — Ты поди, Тонечка. Я дождусь, иначе не усну…

Они помолчали на прощанье. Репродуктор на путях хрипло выстрелил словами.

— Составители поездов спрашивают друг друга о воздухе каком-то. Ты понимаешь их вопрос?

— Вы спрашивали меня.

— Мне объясняли, я забыла. Не понимаю объяснения и забываю.

Понедельник, половина девятого. Саша Албычев поставил машину во дворе комбината, поднялся в приемную Ушаца. Секретарь, говоря в трубку, делала губами, будто сплевывала с губ подсолнечную шелуху. Отговорив, поворачивалась к окну в своем хромированном креслице. Следовал щелчок в его механизме, во рту секретарши искрой вспыхивал золотой зуб.

— Есть время, ждите, — сказала секретарша небрежно. В третий раз добивавшийся приема у директора, Саша был для нее чем-то вроде мухи, то и дело норовившей посидеть на солнечном краю столика, где секретарша поставила чашку с чаем и блюдце с мармеладками.

Он отошел в глубь коридора, встал к окну. Во двор неслышно проскользнула «Волга», вышел Ушац с пиджаком в руке. Сделал «общий привет» рабочим у ворот цеха.

Двое курящих в коридоре сотрудников вкатились в отдел, наступая друг другу на ноги. Через полуоткрытую дверь Саша видел, как они стрельнули в углы, оцепенели за столами.

В коридоре четкие удары каблуков, шел Ушац.

Щелкнув, легла в металлическую раму дверь приемной: Ушац у себя.

Разом распахнулись двери отделов, в коридоре началась толкотня. Курильщики сбились группами, некурящие двигались из конца в конец, обтекая дымящих. Сплетни, новости, анекдоты, предложения купить куртку, туфли — оказались-де малы дочери.

Утреннее роение. Обряд, игра, позволяющая остыть после дороги на троллейбусах, на метро с пересадками, приготовление себя к рабочей неделе. Необходимость расслабиться для начальников отделов, мастеров цехов, позванных на сегодняшнюю планерку прорабов с объектов, взятых на контроль.

К Саше подошла крупная женщина-прораб, Татьяна Павловна, жена Андрея Федоровича. Виделись они прежде два раза, ее фамилию Вася Сизов вставил четвертой при заключении договора на экспериментальную теплицу для северных районов. Никакой документации она не готовила, получила полторы сотни за голубые глаза. Женщина шепотом заговорила о каком-то письме в народный контроль.

— Махинации Ушаца!.. Совсем обнаглел. Отдал мою премию за пуск холодильника… А она была у меня там практиканткой. Я пошла к нему: как же так, Михаил Ефимович? Ты, говорит, виновата, рабочие залили отверстие под болты станин. Да что вы, говорю, за это ведь с прораба надо спрашивать, я монтаж веду, не строю. А он мне: эти штуки неправильно навесили… И не знает названия, представляете? Она ему наушничала, не знаю при каких обстоятельствах, — прораб паузой дала понять, что обстоятельства, без сомнения, таковы, что и сказать неловко. — Все мы про него написали — как звонит в магазины, дефицит заказывает. Кто ему откажет: завтра у них холода не будет, а он загонит заявку в конец графика: ждите!.. Как мы с ним левыми заработками делимся. Я подписала письмо. Совсем обнаглел, отдать практикантке мою премию. Я тридцать лет работаю по холоду!