Далекое вжиканье камня по лезвию литовки да однообразная песня зяблика провожали «Весту».

Воздушная струя, тонкая, как лист осоки, разрезала воду в стороне от шлюпа.

Было одиноко в неподвижном пространстве. Стороной пролетела чайка. Гриша отломил кусок хлеба и бросил в воду. Лодка отдалилась, птица схватила хлеб. Выброшенная всплеском крыльев вода ртутью катилась по глади.

Время от времени бросали хлеб. Чайка кругами тянулась за лодкой.

Исчезновение чайки встревожило их. Гриша успел увидеть, как медленно летящая птица исчезла на глазах, при полном солнце, в белой мгле, что грибницей поднималась по краю воды.

На ванте затрепетал колдунчик. Гриша велел сушить весла и ставить фок-парус.

Ах, какая веселая жизнь пошла! Парус, набирая ветер, понес «Весту» по ясной глади.

Ветер тяжелел, стали поскрипывать мачты. Полезли в рюкзаки за рубашками и штанами. Захлюпала в днище волна. Берегов было не видно, шлюп обгоняли короткие волны, бегущие правильными рядами.

— Заводи грот-парус! — скомандовал Гриша.

— Есть заводить грот-парус!

— Заводи стаксель!

— Есть заводить стаксель!

Ветер бил в спину, тугой, нарастающий. Казалось, он имел цвет — темнело и снижалось небо, темнела на глазах вода.

Из сумрака на них неслись чайки. Выметнулась фелюга с поленницей дров и козлами на корме, из кабины выскочил человек. Он махал и кричал. Возник и исчез остров, и ушла в сторону, отсекая часть неба, черта берега.

«Веста» схватила ветер шестьюдесятью квадратными метрами парусов. Одиноко мчала по водной пустыне, покрытой беспорядочными волнами, как отдельными холмами.

Пена гребней с шипением залитого пламени уносилась в темень. Ни остановиться, ни пристать к берегу было невозможно. Вдоль восточного берега стояли в воде обглоданные, окаменевшие деревья. Рыбинскую ГЭС пускали в сорок первом, Москва ждала электроэнергию.

Начался дождь — и уж хлестало вовсю.

— Фок налево! — прокричал Гриша.

«Весту» несло в изрытую ветром тьму. Паруса были развернуты бабочкой: фок-парус — налево, грот — направо.

Юрий Иванович втиснулся между банками — держал правый шкот грот-паруса. Гриша кричал «Отпустить шкот!», Юрий Иванович на миг ощущал в руке тяжесть паруса, тугую силу ветра, что кидала пятитонную массу «Весты» на волну. Дубовая обшивка ломала хребет волны, судно ухало вниз, в черную яму, так, что падало сердце и по брезенту капюшона дробью стегали брызги.

Что-то легкое коснулось щеки, трепыхнулось за ухом и затихло. Юрий Иванович ухватил мягкий лоскуток и толкнул сидящего впереди Додика:

— Посвети!

Додик щелкнул фонарем. Юрий Иванович держал в пальцах желтенькую, с капушками и коричневыми подпалинами на концах крыльев бабочку — желтушку луговую.

Эрнст, оторвав бинокль от лица, кричал Грише на руле:

— Справа вижу красноватый проблесковый огонь!

Додик включал фонарь, Гриша вел пальцем по нарисованной от руки схеме:

— Красный проблесковый?.. Девятый! — И новая команда: — Саша, зажигай ходовой огонь.

Ходят, толкают, заставляют расшвыривать кисы, рюкзаки. Гремят в ведрах кастрюли и кружки. Звякают разбросанные дуги, в дождь их устанавливают на кронштейнах по десятиметровой длине шлюпа и натягивают брезент. Выволокли из-под весел и багров сверток — брезентовое полотнище, понял Юрий Иванович, и затем еще что-то громоздкое выдирают снизу, возятся.

— Боцман! — позвал Гриша Павлика, назначенного на место Васи. — Зажечь ходовой огонь!

Стремление Павлика к аккуратности и порядку с годами обрело маниакальные формы, он собственноручно пылесосил в своем отделе. Перед тем как взять у него служебный документ, сотрудницы бегали мыть руки. В его квартире было боязно ступать: лак, сиянье стекла, фарфоровые фигурки в нише ореховой стенки блестели. Павлик день-деньской подтирал в лодке, перекладывал, очерчивал бытовую зону, ремонтную, спальную, вымотался в конце концов и впал в тихое безразличие. Люди в лодке менялись местами, каждый подтаскивал к себе свое и ненужное отпихивал или отшвыривал.

Павлик покопался, повозился и затих.

— Ба-ардак на борту! — взъярился Гриша, передал руль Саше и полез в нос. Ему светили, отвечали, оправдывались. В конце концов отыскали эбонитовую трубку с лампочкой и аккумулятор. Ярость сделала голос Гриши полнее. Вспомнили о молодых годах, как он тогда рявкал — пугались!..

Гриша командовал: «Фок налево», или: «Грот направо». Когда команда предназначалась ему, Юрий Иванович совал кулак в вырез штормовки, раскрывал. Бабочка вцеплялась в шерсть свитера. Он поспешно разматывал шкот и, упершись ногой в поперечную рыбину, отпускал его, наклонялся и ждал.

Свист шнура, рывками продергиваемого в скобы, — спешил Эрнст, его напарник. Проносился гик над головой Юрия Ивановича, он выпрямлялся, закреплял шкот.

Похолодало, и дождь стал плотней. Края капюшона позволяли видеть спину Додика, погуливающий конец гика и вспухающую над планширом волну. Черный, без блеска скат. Гребень достигает середины паруса. Бывало, если Додик откидывался и одновременно нагибался сидевший на шкотах стакселя Володя, сквозь парусину стакселя Гриша видел желтую точку лампочки.

Гришу окликали: «Гик давит на ванты!..», «Гафель давит!..»

Гриша передал руль Лене, сходил, повел рукой по стальному канату. Стеганет по лицу лопнувший канат, с хрустом выломает мачту из гнезда. Развернет судно, положит — и вывалятся все, выбросит принайтовленные моторы. Знал это Гриша, но медлил с командой рубить паруса. Будет ли случай пройти «Весте» под парусами сто пятьдесят верст!

Стара «Веста», гниют шпангоуты, каждый год все дольше они скоблят и шпаклюют днище. С ними «Веста» стареет. У одного вырезан желчный пузырь, у другого плохая кардиограмма: пятый десяток, годы покатили, только свистят, похожий один на другой!

Гриша гнал «Весту» в темень, в глубину взрытого ветром пространства. Вздымалась «Веста», переваливая гребень. Миг повисев в пустоте, с шорохом, плеском, сухим скрипом снастей летела вниз.

Вторая попытка убрать фок. Силились подвернуть шкоты, каменной была тяжесть сырого, набитого ветром полотнища. Гриша решился; он повернул «Весту» на девяносто градусов, чтобы ослабить давление ветра. Крикнул:

— Рубите фок!.. На стакселе приготовиться!

Позже гадали: вторая ли команда сбила с толку или самовольничали Павлик и Володя, и кто из них?.. Каждый потом отпирался. Были отданы шкоты стакселя, это не только умножало опасность маневра, понимал Гриша, — «Веста» должна была лечь! Ведь Гриша, поворачивая шлюп боком к волне, рассчитывал на стаксель. Носовой парус тут же — как фок упадет, как сомнут, затопчут! — носовой парус вмиг повернет шлюп кормой к ветру.

Всплеснулся стаксель, хлопнул фок-парус, то была сила пушечного выстрела. «Весту» развернуло на волне, вскинуло, она повисла, повалилась боком и захлестала полотнищем.

— Руби! — хрипел Гриша.

Круто обрезанная волна нависла над шлюпом. Гребень — на высоте мачт. Небывалый шторм! «Веста» накренилась, задрала борт, оперлась мощными покатыми боками в скат волны.

Шлюп отбросило, гребень шипел пеной, готовясь при касании развалиться и сбросить на них стопудовый виток.

Длилось миг борение «Весты» с водой. Стаксель и руль помогали шлюпу, он развернулся и пошел вниз — у-у-ух!.. И сердце отпустило.

Спущенный, парус вздувался пузырем. Пузырь не давал упасть гафелю, ребята висели на снастях. Вырвался гик, ударив в плечо Юрия Ивановича, опрокинул. Быстро, со стуком, упал гафель. Кинулись на вздутую парусину, били кулаками.

Снова мерное раскачивание, шум волн. В нем различаешь всплески, шипение, свист, стеклянные звоны.

Юрий Иванович стал пассажиром. Глубже втиснулся между банок. Запрокидывая и поворачивая голову, изредка поглядывал на Гришу. Командор был недвижим и молчалив. Фуфайка застегнута наглухо и кепка на глаза.

Последовала его команда срубить грот, что было исполнено быстро и ладно — парус упал стремительно.