В Кузьминском парке было не теплее, погода менялась, и будто принималось моросить; Юрий Иванович озяб в пижаме и шел, сложив руки крест-накрест. Они забрели на детскую площадку, там прилегли, подстелив пиджак и обнявшись. Коля вдруг уснул, а Юрий Иванович лежал, измученный дрожью. За черной чащей, в пустоте улицы Юных ленинцев, провыла сирена «скорой помощи». Коле предстоял суд и высылка из Москвы по статье 209 от 1975 года «за злоумышленное уклонение от работы». Дело Коли вел капитан, армейский легкоатлет в прошлом; они ходили пить пиво и разговаривали, оба в свое время ломали плюсневые кости. На трудоустройство Коле дали четыре месяца, затем еще добавили месяц, большего капитан не мог, над ним — майор, над майором — закон. Бюро по трудоустройству направило Колю смазчиком на станцию, он едва не погиб при передвижке вагонов. Месяц истек две недели назад. Коля должен был явиться в отделение. Теперь он не ночевал в своей комнате. Отправят на поселение в Красноярский край, сказал капитан. Коля завозился на скамейке, застонал. Куда все подевалось? Присутствие Коли в жизни уваровского землячества было праздником. Может быть, дом, женщина спасли бы его?

Да ведь не было дома. Молодым месяцами мотался, ключ от квартиры переходил из рук в руки, тогда — в девятнадцать, в двадцать — землячество было разбросано по общежитиям; в благодарность бросали трешки под тахту. По возвращении Коля выметал дензнаки вместе с пыльными лохмутами и дамскими заколками, покупал одну, две бараньи ноги, кислую капусту кочанами, моченые яблоки, маринованный чеснок, устраивал большую объедаловку. Съезжались из Люблина, Филей, Куровской, со Стромынки. Других ждали семьи, а его — содружество, землячество.

В ту пору, пору Колиной славы, стало два центра у землячества: Коля ревновал ребят к маринисту. Удерживаться в прежнем значении требовало сил, Коля дорожил их восхищением, привязанностями, как дорожил очками, секундами, всем, что надо подтверждать ежедневным трудом, усилиями воли. И меньше дорожил женщиной, она не могла его удержать, легкость побед обесценивала ее. На женщину гипнотически действовали его дар двигаться, его белый оскал, немногословность, таившая неизвестное другим знание жизни, немыслимая воля чудилась за его поездками на сборы в Сочи, за полетами в США, в Рим.

Вновь провыла сирена на Юных ленинцах. В прошлые недели городская жара душила сердечников, нынче погода сменилась, холод тек из темных крон, тянуло сыростью от травы. Верхних пуговиц у пижамы не хватало; Юрий Иванович завел руку за голову, под крышкой портфеля пытался нашарить скрепку, чтобы приладить ее вместо пуговицы. Крепче обнял Колю, и вновь сжалось сердце у Юрия Ивановича: пусто в руках, так высох Коля.

Друзья расстались в метро в половине седьмого. Коля с двумя подкожными трешками Юрия Ивановича отправлялся, не теряя времени, на стадион «Локомотив» к старому товарищу. Если там сорвется или предложат работу неподобающей квалификации, поедет на Бутырский хутор, надо узнать у бывшего сослуживца номер телефона их бывшего консультанта и т. д. Коля уже вязал новую иллюзорную ситуацию. Но прежде он поднимется наверх и станет искать возле магазина грузчика, а через него — сговорчивую продавщицу из штучного отдела.

Вскоре Юрий Иванович входил в подъезд старого кирпичного дома на Селезневской улице.

Дверь квартирки его друга Эрнста Гудкова была не заперта. Эрнст в халате завтракал в кухонке. Юрий Иванович умылся, вошел в кухонку и, скривившись, подсел к столу; при входе он задел коленом о дверцу «бомбы», так хозяин и гости называли гнавший горячую воду в батареи чугунный цилиндр с газовой топкой внизу и трубами наверху.

— Ночью к тебе ввалился Коля-зимний, — сказал Эрнст утвердительно. — С бутылкой, помянуть мариниста. Жена вас выперла.

Над своей манерой говорить Эрнст подтрунивал. Мой тон предлагает дар интуиции, говорил он, эту завышенную самооценку внушили мне пациенты.

— Колотун нас бил на пленэре, ух!.. — сказал Юрий Иванович.

Эрнст собирался включить «бомбу».

Таблетка действовала, Юрий Иванович лежал, накрытый по грудь, через силу отговаривая друга: какое отопление в июле?..

Разбудил его лобастый мужик в цветной рубашке-распашонке. С готовностью поймал руку Юрия Ивановича своей горячей мясистой ручищей. Пятница сегодня. Наш день, ждут тебя в бане. Печку переложили, давно так не жарило. Сегодня Леня-колхозник поддавал. Четыре пропарона сделали, захода то есть.

Юрий Иванович назвал мужика Ермихой и знал, что приятно мужику на пятом десятке детское прозвище, как приятно Ермихе назвать Леню Муругова прозвищем, прилепленным в давние годы селезневскими ребятами.

Было душно, слабость, жар в голове. Юрий Иванович сообразил, наконец, как очутился здесь Ермиха: Эрнст попросил Ермиху разбудить друга. Дай бог силы дотянуть день, думал Юрий Иванович, глядя, как в стакане с кипятком бумажный пакетик распускает рыжие струйки. Только тут он понял, что душно в кухонке от «бомбы». Он передвинул вертикальный рычаг. Слизнуло огонь с решетки, лишь на крайней трубке остался огонек, фиолетово-белый, как цветок гороха.

Ермиха молчал, прихлебывая чай. Говорить было не о чем. Компания здешних старожилов, а осталось их четверо: Румын, Ермиха и еще двое, встречались с Эрнстом и его друзьями лишь в бане, по пятницам с утра; говорили там о прошлом, о старой Селезневке и редко — о нынешнем, разве что о прошлых плаваниях на «Весте» или о новых маршрутах, Ермиха одно время работал на заводе у Гриши Зотова, и разговаривали они тогда с Гришей так, будто видятся только в бане.

У дверей бани простились: Ермихе на работу надо было к двенадцати. Юрий Иванович вошел, поздоровался с ветхим стариком портным, он кивал, улыбался из своего закутка. Юрий Иванович показал старику на свою мятую рубашку — нашел ее в шкафу у Эрнста. Старуха при входе отвела взгляд, знает, на Юрия Ивановича билет куплен.

Он оказался в обширном помещении, перегороженном деревянными скамьями с высокими спинками. Прошел в угол, там две скамьи забиты мужиками — голыми и завернутыми в простыни. Двое, поднявшись, усадили Юрия Ивановича, взяли с подоконника веники, шайки и ушли. Пространщик Равиль принес простыни для Юрия Ивановича, забрал его рубашонку, на глаженье. Дальше раздеваться Юрий Иванович не стал, не по силам сегодня париться.

С противоположной скамьи к нему перебрался Додик, потребовал открыть рот, пальцем отогнул верхнюю губу: «Покажешься через месяц», и заговорил. Додик влюбился, ей двадцать семь, пятнадцать лет разницы, да при его плеши! У нее мальчик, в сад ходит, разведена. Ездили в Архангельское, ужинали, ходили в театр. Неожиданно встретил ее в одном доме, у четы с телевидения. Была с любовником, этакий гусар: усы, зубы отличные. Теперь каждый вечер Додик сидит в машине перед Центром стоматологии, глядит на нее издали. Так вот шарахнет, и оказывается, что ты старый.

Пришли с бутылкой водки из дальней компании, их место слева от двери. Просили помянуть с ними их товарища. Помните, хроменький, парикмахер? Кенигсберг брал. Помнили хроменького, как же, ерник был, шутник. Ведь он под Новый год смешал в тазу эвкалипт, яичный желток, коньяк, еще что-то да поддал? Он, покойник. На полчаса тогда впали в эйфорию, хохотали, как психи.

Юрий Иванович держал стакан, плеснули и ему. Он обводил взглядом лица друзей, с грустью, с любовью к ним, говорил про себя: а мы, мы долго еще будем вместе, верно, ребята?

Вернулись из парилки Эрнст и Гриша Зотов. Красные мраморные тела, по глаза — женские фетровые шляпы. Гриша и Юрий Иванович мальчиками после школы прикручивали к валенкам коньки, сходились на углу возле колонки и там гонялись за пробегавшими машинами, цеплялись за борта проволочными крючками. Неслись с ветром так, что высекало слезу. В боковой улице налетали на кучку золы, из-под лезвий летели искры. Тогда Уваровск топили углем наравне с дровами, и жители высыпали на дороги содержимое печных поддувал. Притягательное было в них друг для друга, милое. Гриша был из тех, кто не потеснит тебя, не стремится подчинить, кто за свой счет решает в споре, и это не слабость, а сознание, что его собственного места не займут. Его невеста влюбилась в Колю-зимнего, осталась у него, поселилась, чисто, мыто, о ключе для друзей речи нет. Коля-зимний выставил девушку. Как не брал прежде в голову, что она невеста Гриши, так отмахнулся от ее беременности. Гриша упросил ее вернуться, их единственный сын едва ли знает, что плечи и длинные ноги достались ему от Коли-зимнего.