Он вернулся в кабинет главного. Там практики, объединившись вокруг дамы: ее ласково-утешающий голос не прошибали голоса противников, винили проектировщиков в некачественных проектах. Винили ученых в получении подрядов под экономические обоснования, где цифры будущей производительности взяты без учета работника, то есть взяты с потолка.

Силились Юрий Иванович и главный направлять разговор, заговаривая о молодежи на стройке и молодежи городков, подмятых индустриальными гигантами. Разговор слабел в расхожих словах. Подавали друг другу спички, благодушно пыхали сигаретами и прихлебывали остывший чай, стенографистки поднимали головы, но вылетало «перекос планирования» или о равнодушии министерств к соцкультбыту, к текучести рабочей силы, и поехало, пошли наперебой бросаться словами через стол.

Закончили около шести; гостям из областей Юрий Иванович отметил командировки до понедельника, пусть погуляют по Москве, с тем и назначили «круглый стол» на пятницу. Вернулся в кабинет главного измочаленный, чувствуя, как пусты глаза. Стенографистки разбирали свои листки. Главный, не остывший, говорил Юрию Ивановичу «вы», что означало у него недовольство, поведение Юрия Ивановича как ведущего оценил невысоко: не смог заставить даму из Миннефтепрома или кого-либо из ее рати внятно сказать об ответственности отраслей за воспитание молодежи, о соответствии задач стройки и отдельной жизни; когда же главный запонукал Юрия Ивановича записками и разговор кое-как повернулся, вроде стал содержательнее и надо было наседать, тянуть за языки, удерживать разговор в русле темы трудовой нравственности, Юрий Иванович позволил «гудуну» и «большухе», так главный называл начальственную даму, спустить разговор на просчеты плановиков. Разве в своей третьей, в четвертой ли записке главный не писал о качественном строительстве? Юрий Иванович, оглядываясь на стенографисток: выволочка при чужих людях, отыскал среди разбросанных листков записку главного: «Ближе к П-пр». Что означало: «ближе к решениям партии и правительства»? Разве он после записки не взял разговор на себя и не процитировал решение Политбюро о совершенствовании экономических отношений между отраслями? Оказывалось, главный писал о программах профессионального образования, вот куда надо было направлять разговор. Но перед П закорючка, тыкал пальцем Юрий Иванович, он расшифровал как Р — решения.

— Ну гляди, если сумеешь это место высветить и прокомментировать, стало быть, сумеешь сварить большую кастрюлю супа из маленькой кости, — перешел главный на «ты». Его благодушию Юрий Иванович не верил: месяца полтора назад главный как бы между прочим сказал, что собственные материалы Юрия Ивановича и материалы его отдела теряют задор, мускула в них убавилось. Когда такое заявляет главный редактор, человек тридцати пяти лет, сотруднику сорока пяти лет, считай, тебе сказали, что ты староват для молодежного журнала.

— Если бы ты удержал разговор на теме «Труд как категория нравственная», можно было бы считать, мы неплохо сработали, — продолжал главный примиренно, однако его «можно было бы» обещало в будущем «мутоту», т. е. мучительные переделки материала, варианты, правку в гранках и правку в верстке, давно, при переходе на фотонабор, запрещенную, однако главный черкал местами почем зря, так что рублей по двести с номера выплачивалось типографии за перебор, и обещало выговоры на планерках и сбавленную премию, если номер опаздывает с выходом. Память у главного на такие ситуации замечательная, помнит подробности выхода номера пятилетней давности.

— Я записку тебе прислал… А ты нет чтобы бросить на затравку факты — или ты их не набрал в командировке? Ты толковал про своего деда, про сталь.

— Ну, про сталь-то… метафора… О деде не говорил, говорил о кузнеце.

Стенографистка по знаку главного вытянула листок из пачки, сказала:

— О кузнеце… дальше про сталь для топок.

— Топочная сталь, — поправил Юрий Иванович. — Пластична, стойка против коррозии, малая склонность к старению. Выплавляется, как спокойная сталь.

— Ох, пермяк-чудак! — главный потянулся, уперся пальцами в плечо Юрию Ивановичу. Затем резко согнул кисть, так что Юрия Ивановича мотнуло от сильного толчка. Бытовал и у них в костромских школах этот прием, как и в уваровских, могущий обозначать и приветствие, и вызов, и расположение. — Знаю ведь, что выберешься.

Ушел главный, на ходу возил сырым комком платка по распаренному лицу, по шишкастому лбу, ушли стенографистки. Юрий Иванович перебрался в свою комнатку, сел, откинулся. Через дверь видел, как уборщица, блестя очками в сумрачной глубине коридора, трясет корзину над бумажным мешком.

Расслабиться он не успел, приемы аутотренинга не брали, а стало быть, нечего терять время. Из грудки отдельской почты Юрий Иванович вытянул конверт с видом Телецкого озера. Писал Петухов, товарищ по журфаку МГУ.

Петухов писал о погоде, о хороших нынешних травах; он учительствовал в родной деревне на Алтае и держал пасеку. В конце письма сурово напоминал о своем задании слать ему на Алтай исторические и художественные документы эпохи. Собранное через своих корреспондентов Петухов складывал в ящик, сваренный из толстого железа. Ящик Петухов вставил в нишу, собственноручно вырубленную в гранитной скале. Посылка будущей цивилизации на случай атомной перестрелки, спровоцированной противниками СССР. Своим корреспондентом Петухов назначил Юрия Ивановича года три назад, тогда и появился в редакционной почте конверт с синим глазком: пятно воды в рамочке лесистых гор.

Юрий Иванович надписал конверт. Достал из ящика стола приготовленные для отсылки Петухову гранки экологической статьи, гранки очерка об Афганистане, присовокупил рассказы Лохматого и стал вкладывать в конверт. Пачка развалилась в руках, листы рассыпались по полу.

Подбирая по страницам рукопись Лохматого — невнятно была пробита нумерация, — Юрий Иванович в который раз перечитывал рассказ.

Начало пятидесятых годов, ночь, пристань районного городка, в большой лодке возится лохматый человек лет тридцати пяти, готовит мотор. Лохматый рисует по клеткам афиши в местном кинотеатре. Становится слышно, как постукивают колеса по дощатым мосткам — первая городская красавица прикатила в инвалидной коляске своего парализованного отца. Они бегут в Москву: красавица — его возлюбленная, жениться он не может — у него где-то жена, их открытая связь возмущает город. Прибегают на пристань мальчик и девочка, золотушная, с пальцами, тяжелыми от золотых колец и перстней. Горожане равнодушны к чудесному дару мальчика бегать с необычайной быстротой и прыгать выше крыш, но девочка, его сестра, пленница города, из-за нее бегут ночью по воде. На станции, на тракте, ее узнают, вмиг беглецы будут схвачены. Девочка — городское чудо, ее называют Счастливая Облигация, ее присутствие в доме приносит выигрыш по займу. За плату горожане получают девочку к себе на житье, ей прислуживают, ее задаривают и держат под запором. Ей снится городской кинотеатр, девочка никогда не бывала в кино: каждый ее час стоит денег, ее могут выкрасть из кинотеатра, по пути туда схватить, увезти. В ее снах кинотеатр принимает образ окна, девочка выпархивает через окно в другую жизнь, там люди, не знающие забот о деньгах, не нужны им шевиотовые костюмы, шифоньеры, мотоциклы «Урал» с коляской. Кинотеатр в ее снах оказывается поездом, он несется в Москву. Она по сговору с красавицей учительницей и лохматым мазилой сбегает от очередных домохозяев — сбегает с помощью брата, он взял девочку на руки, перепрыгнул через забор и принес ее на пристань. В Москву, в Москву! Лодка под названием «Вега» с треском мотора уносится вниз по реке, девочка срывает с пальцев кольца и бросает в воду. В рассказе Лохматого «Вега» пускается в последний путь — хватились Счастливой родственники, горожане же кинулись к моторкам с ружьями, с топорами, баграми.

Юрий Иванович сидел на полу, привалившись к стене, слышал затылком ее дрожание; гудело в подошве огромного здания, там в печатных цехах ветер от роторов машин не давал натечь из соседних цехов теплому духу клееварок и линотипов. Всякий раз в рассказах Лохматого, когда на «Веге» убегали из городка, беглецов догоняли, а «Вегу» с вожделением или бешено, хищно крошили топорами или сжигали. Между тем Лохматый был равнодушен к прототипу своей «Веги» — к «Весте», не сманить было его выйти на два дня куда-нибудь на Большую Волгу даже в шестидесятые годы, когда он бражничал и мог поехать на сборище с выпивкой неизвестно куда. Но, помнил Юрий Иванович, летом пятьдесят второго, когда маринист и Вера Петровна после свадьбы приплыли в родной Уваровск на «Весте» и подарили ее восемнадцатой школе, а другими словами — бросили надоевшую «Весту» и поплыли обратно в Москву в каюте-люкс на рейсовом теплоходе, Лохматый лелеял «Весту». Шпаклевал, затирал, красил, заделывал пробоины. Молодожены отстряпали ее, что называется; на второй день пути, спохватившись, что медовый месяц в лодке дурь, перебрались в каюту сухогруза, а «Веста» тащилась на буксире за сухогрузом. Шваркало ее в шлюзах и при швартовке, били с ходу топляки, выдержала, беспризорная, путь через шлюзы по Волге, по Каме; здесь, в месте впадения Сейвы, молодожены выпили на прощание со шкипером-пермяком и погнали на моторе вверх, к Уваровску, обдирая ее днище о галечник перекатов.