И вдруг случился сбой электричества. Лампы погасли, стало темно, а когда через пару секунд свет опять включился, я увидел священника лежащего на кровати и громко сопящего. Он удивительным образом моментально заснул и не реагировал даже на громкие всхлипы Уильяма. Воспользовавшись ситуацией, я схватил мальчишку за руку и, забежав в детскую спальню, тихо выгреб все со своего шкафчика в свой маленький портфель и вместе с Уильямом убежал из приюта. Странным образом я не паниковал и точно знал, что нужно делать. Я знал, что больше оставаться в приюте не могу, и убежал. Не знаю, почему я взял с собой Уильяма — это произошло автоматически. Я просто схватил его за руку и не отпускал, пока мы не оказались на улице, примерно в миле от приюта. Мы смогли убежать незамеченными благодаря тому, что была уже почти ночь и дверь приюта странным образом оказалась не заперта. Возможно, это была судьба…

Рейн замолчал, погрузившись в воспоминания, но я, увлеченная его историей, попросила продолжить и, спустя две минуты, он опять заговорил.

— Долгое время мы бродяжничали: спали на улице и в заброшенных домах, дрались с дворнягами за кусок хлеба, либо искали пропитание на помойках возле ресторанов. Мне было тяжело, а Уильяму еще хуже. Но, не смотря на это, он не пытался вернуться в приют, не пытался покинуть меня. Он всегда был рядом и я не пробовал его оттолкнуть. Странно, но мне хотелось его защищать — он стал мне как брат. Мысль о том, что пора сдаться посещала очень и очень часто. Когда по ночам было особенно холодно, что пальцы на руках и ногах каменели и почти отмирали, я думал о том, чтобы просто взять и бросится под машину, или прыгнуть с моста, дабы прекратить эти мучения. Но в самый последний момент я вспоминал о Уильяме и о том, что он останется один, на растерзание голодных дворняг или извращенных бродяг. После этого я с отвращением откидывал идею о смерти. А случайная мысль о том, что можно убить сначала его, а потом и себя, и вовсе приводила меня в ужас. Я не мог этого сделать, не мог лишить его жизни, поэтому зарекся его защищать. После этого все свое существование я посвятил ему. И странным образом жить мне стало легче. А однажды, в одну летнюю ночь, мы решили переночевать в старом здании местного детского сада. Он был заброшен примерно два года, но там по прежнему осталась старая сломанная мебель, несколько игрушек, разбитая посуда, рваное постельное белье и прочее. Пробравшись внутрь, мы были поражены тому, что увидели. Наш приют отличался строгостью к правилам и воспитанию. Я даже до десяти лет телевизора не видел. А тут все было по другому: красочные шкафчики, уютная атмосфера, даже после двух лет отсутствия людей, синий мяч, посреди пустой комнаты… Знаешь, когда мы с Уильямом увидели этот мяч, то сначала даже не знали, что с ним делать и что это вообще такое, — парень грустно засмеялся, — а когда Уильям увидел чью-то брошенную куклу, то вообще заревел. Он думал, что это маленький мертвый человечек. Я тоже немного испугался, но скрыл это и пошел обыскивать шкафчики в бывшей игровой комнате. Тогда, в одной тумбочке, я нашел старые разноцветные мелки. Я не знал, что это такое, так как в приюте мы рисовали только простым грифельным карандашом или углем, но когда один красный мелок оказался в моей руке, когда его твердая поверхность оставила на моей ладони яркий след, я удивился. Взяв в правую руку этот мелок, я провел им по дверце шкафчика, потом еще раз, и еще… Красный, словно кровь, след закрашивал прогнившее дерево, и меня это поражало. За месяц бездомной жизни я впервые улыбнулся. Через минуту небольшая область шкафчика была будто порезана красными линиями. Всмотревшись, я заметил, что одна из линий похожа на ленточку. Тогда я встал, подошел к белой облупленной стене комнаты и, чтобы подтвердить свои догадки, нарисовал красную ленту. На самом деле, это была всего лишь волнистая линия, но для меня это была именно лента. Это было первое, что я нарисовал по своей воле, а не под указаниями преподавателей. Детское восхищение и ощущение свободы наполнило меня изнутри и, будто одержимый, я схватил все мелки и начал рисовать на стене все, что хотел. Это были линии, круги, странные человечки, но я видел во всем этом определенные вещи. Знаешь, рисунок ребенка может показаться для взрослых непонятной мазней, но для самого ребенка это шедевр. И каждая деталь в этом рисунке имеет свое тайное, понятное только ему значение. В желтом пятне он видит солнце, в зеленых тонких линиях — траву, в синих неровных кругах — облака, а в черном кривом человечке — дорогого себе человека. И то, что рисуют дети, несет в себе поистине великий смысл. Ребенок никогда не нарисует того, кого не любит. Так же, он очень серьезно относится к выбору цвета, рисуя определенного человека, и в этом цвете выражается отношение ребенка к этому человеку: добрую мать он нарисует желтым или розовым; отца — зеленым или коричневым. И в моих рисунках тоже был смысл. Тогда я не понимал, но сейчас знаю, почему эти мелки так удивили меня, и почему я, невзирая на ночь, рисовал несколько часов. Просто слишком много боли накопилось во мне за все время, слишком много страданий я перенес. Поэтому я рисовал то, что хотел увидеть и то, что хотел бы получить: солнце, цветы, конфеты, мороженное, чистое поле, зеленую траву, большой дом, теплую кровать… мать и отца… К сожалению, я не смог нарисовать их лица — я просто не знал, как они выглядят. Но долго над этим грустить мне не пришлось — слишком многое я еще не нарисовал. Так продолжалось до того момента, пока последний мелок не стерся. То, что я считал волшебством, закончилось. Но я не хотел останавливаться — я хотел творить. Когда на следующий день я смог уже хорошо разглядеть то, что нарисовал ночью, я понял — это прекрасно. Эти нечеткие, кривые линии слаживались в моем воображении в великолепную картину, и я хотел дополнять эту картину снова и снова. После недолгой беседы, мы с Уильямом решили остаться в этом заброшенном садике еще на несколько ночей. Тут были пыльные, но все же постели, не слишком грязно, а для меня тут было еще и место для творчества. А когда я увидел, что Уильям тоже улыбается, смотря на изрисованную мной стену, мне еще больше захотелось творить. Вот только чем? Мелки закончились. Тогда я, будто наркоман, ищущий дозу, начал перерывать все шкафчики и тумбочки, в надежде найти хоть что-то имеющее цвет и способное передать этот цвет на твердую поверхность. Единственное, что я нашел, была небольшая коробочка засохлой гуаши, но даже этой находке я обрадовался как мешку денег. Естественно, тогда я даже не знал, что можно делать с краской, я просто выколупывал ее из коробочек и, будто мелом, рисовал на стенах.

Однажды, когда я бежал по улице после ливня, то поскользнулся и упал прямо в лужу. Мои руки тогда были все запачканы засохлой гуашью, так как я не хотел ее отмывать, потому что не считал ее грязной. Но когда вода попала на кожу, краска стала размазываться, будто подсолнечное масло. Я удивился и решил провести маленький эксперимент. Смочив футболку в луже, я быстро побежал назад в заброшенный садик и выжал всю воду в маленькую баночку с синей краской. Размешав ее пальцем и, проведя им по стене, я увидел, что линии от такой краски более однородны и красивые, и краски тратится меньше. Это маленькое открытие подарило мне новое чувство восторга, и я начал творить с более сильным рвением. Когда красок становилось мало, я искал любые вещи, из которых можно было добыть цвет: трава, грязь, цветы, камни, даже ворованные яйца я не ел, а делал из них краску. Рвение к творчеству сделало меня Жан-Батистом Гренуем, но если он искал запах, то я пытался найти цвет. Я даже дым пытался превратить в краску. Это стало смыслом моей жизни, не считая Уильяма. Я разрисовал все, что можно было разрисовать в заброшенном детском саду, начиная от стен и заканчивая осколками разбитой посуды. Я делал это просто потому, что хотел. Но однажды к нам в наше «убежище» попало пятеро парней, которые, как узналось позже, были фотографами, и решили немного поснимать старые здания. Мы с Уильямом, завидев незнакомцев, спрятались в детской спальне и наблюдали за посетителями сквозь дверной проем. Я видел удивленные и ошарашенные лица парней, когда они увидели раскрашенные стены и мебель. Когда один парень дотронулся до стены и случайно размазал краску на ней, я не выдержал и выбежал к ним. Меня разозлило то, что они сделали с моим творением. Они спросили, я ли это все нарисовал, и я кивнул. После этого я велел им убираться отсюда, будто бы это здание было моим домом, а они непрошенные гости. Тогда парни, переговорив между собой, сказали, что хотят сделать пару фотографий моих рисунков и меня. Я слышал, что такое фотографии, хоть никогда их не видел, но согласился, так как после этого парни обещали уйти. Я не позировал, не смотрел на камеру, а просто продолжал рисовать, пока они меня фотографировали. Через две минуты к нам вышел Уильям и, любопытно наблюдая за работой фотографов, тоже попал в объектив. Через полчаса парни, как и обещали, ушли. Я тогда не думал о том, что произошло, и не знал, что именно эти фотографии изменят мою жизнь. Через три дня парни вернулись и заявили, что дадут нам с Уильямом дом и еду, если мы согласимся с ними работать. Они предлагали нам это без никакой задней мысли, как узналось позже, но я отказал. Тогда они оставили нам свой адрес и сказали, что если мы передумаем, то чтобы сообщили им об этом. Я не хотел уходить из заброшенного здания — на его стенах было слишком много дорогих мне рисунков. Но на следующий день я увидел, как Уильям от голода падает в обморок. В довершении ко всему он подхватил простуду, что было опасно, так как его организм, изморенный голодом и плохой гигиеной, совершенно не имел иммунитета. Поэтому ради него я принял предложение парней. Мы пришли по назначенному адресу, где стоял старый многоквартирный дом. Подойдя к нужной двери, я постучал и нам сразу же открыли. Это был один из тех парней. Дальше события развивались с удивительной скоростью. Мы остались жить у этого парня, он предоставил нам отдельную комнату, одежду и еду. Я получил большой альбом и все, что нужно для рисования: карандаши, краски, кисточки, мелки, даже специальный уголь. И единственное, что мы должны были делать, это просто позировать там, где они скажут: на студии, дома, или на улице. Я видел эти фото: без тени пошлости, они были воистину прекрасны, и на некоторых я даже не узнавал себя, настолько они были профессионально сняты. Чаще всего под объектив попадал Уильям, так как он был красивым ребенком с большими зелеными глазами. Со временем мне понравилась эта работа. Парни были веселыми и дружелюбными, мы были сыты, я мог рисовать, а Уильям опять улыбался. Сейчас я понимаю, что-то время было самым счастливым за всю мою живую жизнь. Но это счастье продлилось не долго. Когда мне исполнилось десять один художник, просматривая фотографии парней, заметил мои рисунки и то, что в них скрыто. Он сказал, что у меня есть огромный потенциал, который нужно развивать. Парни обрадовались этому, так как это был мой шанс выйти в люди, да и мне эта идея казалась заманчивой. Каждый день мужчина приходил к нам домой и учил меня азам художественного искусства. После этого моя жизнь изменилась. Меньше фотографий, больше картин. Сначала мне это нравилось, но потом что-то пошло не так. Вскоре я стал вечно пропадать на студии у художника и поздно возвращаться домой. А через полгода мы впервые поссорились с Уильямом. Он возмущался, что мы редко видимся, хотя живем в одной комнате, на что я отвечал, что у меня слишком мало времени. Я тогда был слишком увлечен собой… Хоть мне было почти одиннадцать, но я уже тогда начал получать маленький, но все же доход от своих картин и фотографий. За одно удачное фото парни платили нам по десять центов, а за хорошую картину художник платил мне по пятьдесят центов. Мало, да, но для меня это было уже сокровище. Вскоре за одну картину я начал получать по одному доллару. Когда мне исполнилось одиннадцать, я впервые попытался нарисовать человека с натуры. Но, к сожалению, рисунок вышел ужасным. Я не хотел следовать правилам перспективы и теней, я просто рисовал так, как мне нравится, но художник хотел, чтобы все было правильно. Перед этим мы тоже часто спорили на эту тему. Я не знал, что художество может быть настолько сложным и в один момент мне даже захотелось бросить это дело. Ссора с художником была слишком сильной, и я ушел от него. Я захотел вернуться назад в старый заброшенный детский сад, ведь там я мог рисовать то, что хочу, и как хочу. И я это сделал. Собрав вещи, ночью, я оставил записку Уильяму и ушел. Сразу же на следующее утро Уильям примчался ко мне, и мы опять начали спорить. Я отказался вернуться домой, уж слишком много правил было там. Тогда Уильям сделал то, чего я не ожидал — он просто обнял меня и сказал, что пойдет за мной куда угодно, даже в пекло. Я пытался отговорить его, ведь он действительно полюбил фотографии, но парень был несокрушим. И мы опять вернулись к тому, с чего начали. Я продолжил рисовать, а Уильям просил милостыню на улицах, нам же нужны быль деньги, как ни как. Мы опять стали не разлей вода, перестали ссориться, и вернули былую крепкую дружбу. Но однажды случилось то, что кардинально изменило наши отношения и перевернуло все с ног на голову. На Уильяма напали. Какие-то уроды ради забавы накачали его, одиннадцатилетнего ребенка, алкоголем и наркотиками, и… — Рейн поднял голову с подушки и сел, скорчив лицо в гримасе отвращения, — изнасиловали. Когда я пошел искать Уильяма, так как он не вернулся в назначенное время, то нашел его в одном из переулков, возле того места, где он просит милостыню. Он лежал в грязи, весь побит, со следами от уколов, а ноги измазаны в крови. Я думал, что он мертв и чуть было не потерял сознание от испуга, но Уильям дышал. Хрипло, но все же дышал. Кое-как я дотащил его до нашего так называемого дома — не догадался отнести в больницу. Но мне повезло, Уильям очнулся уже через несколько часов. Он был полностью разбит и истощен. Ему ведь было всего одиннадцать. После этого я запретил ему выходить из дома, но он противился, говорил, что с ним все в порядке, но я то видел его страх и вздрагивание после каждого шороха. Я пытался добыть нам деньги в одиночку, но это почти не удавалось, а картины ребенка с улицы никто, даже из жалости, даже видя их красоту, не покупал. И вот, один раз, когда я как всегда сидел на улице, ища щедрости у прохожих, ко мне подошел мужчина и дал мне двадцать долларов. Я удивился, а он сказал, что даст еще больше, если я помогу выполнить ему одно дельце. Он сказал, что мне всего лишь нужно будет передать один пакетик человеку в синем плаще и черной шляпе. Я глупо согласился, ведь это был отличный шанс подзаработать. Все прошло как надо: мужчина дал мне небольшой черный пакетик, который мне было запрещено открывать, через двадцать минут ко мне подошел мужчина в синем плаще и без слов забрал пакет. За это мужчина дал мне еще двадцать долларов. После этого он сказал, что если я помогу ему передавать такие вот посылочки, то буду получать уже по тридцать долларов. И я сразу же согласился, даже не интересуясь, зачем это нужно и что находилось в пакете. Когда я рассказал Уильяму об этом, он начал подозревать что-то неладное, но я его переубедил. Такие посылки были почти каждый день. Я получал, отдавал, забирал деньги. Когда мне стукнуло двенадцать, мужчина, который передавал мне пакеты, решил, что я уже достаточно сделал для него, чтобы посвятить меня во все особенности того, что именно я делал. Оказалось, что в тех пакетах были наркотики и травка. Мне не было известно о том, что именно делали эти вещи с человеком, я только знал, что от них люди становились странными. Но мне было все равно, лишь бы платили. Вот только Уильяму это все совершенно не нравилось. Когда мне исполнилось четырнадцать, я потерял девственность, начал вести активную половую жизнь и опробовал все, что продавал тот мужчина, который оказался наркобароном. Меня знали в лицо многие клиенты, а люди наркобарона, которого все называли боссом, обеспечивали мне охрану. Теперь милостыня стала только прикрытием, все было намного серьезнее. Однажды, вернувшись с «работы», я застал Уильяма, допивающего из горла откуда-то взявшуюся бутылку дешевого красного вина. Ему тогда было тринадцать. Я отобрал у него алкоголь, на что тот возмутился и попытался вернуть себе свою бутылку. На всякий случай я развернулся и просто выбросил ее в окно. Уильям закатил истерику — он был изрядно пьян. Он начал кричать, что я совершенно перестал с ним общаться и начал отдалятся. Я тогда тоже был под дозой, поэтому разозлился. Мы долго спорили, кричали, пока я, не сдержавшись, не ударил Уильяма по лицу. Осознание того, что я натворил, пришло сразу же, и я пришел в себя. Мне был ужасно стыдно. Уильям начал плакать, но не от удара, а от наших споров. Я, обняв его, начал извинятся. Сквозь слезы он говорил, что ужасно напуган и расстроен моим образом жизни, и что я больше не общаюсь с ним как раньше. После этого я наконец-то осознал, что я действительно чувствую… Я любил Уильяма…