Ночное небо, поглощая в себя праздничное ночное освещение улиц, казалось бархатно-фиолетовым. Весёлые, чуточку или сильно ошалелые люди бродили по уличным забегаловкам, плясали на площадях и широких улицах, скрывались во мраке узких улочек, и все без исключения парки шелестели и повизгивали возбуждёнными голосами. Разгоряченные купальщики и купальщицы визжали и гоготали в сиренево-мерцающей реке, протекающей в черте города. Запахи еды и парфюмерии, человеческого пота, истолчённого ногами травяного покрова и гари от костров, зажжённых кем-то на противоположном берегу, где тянулась лесопарковая зона, – всё это оглушило Ландыш, ввело в состояние близкое к панике, хотелось бежать от оргиастических воплей куда подальше. Она бы даже не удивилась тому, что все вдруг стали бы бегать по улицам голыми, но ни один человек не нарушил определённой черты даже в праздничном буйстве. Не было драк, откровенных безобразий, давок, и это говорило о том, что существует скрытый внутренний порядок, кем-то осуществляемый, кем-то охраняемый.

Она держалась за руку Руднэя, прижималась к нему, боясь, что её унесёт живой поток туда, откуда она никогда не найдёт выхода. Что интересно, на Паралее не было никакой музыки. Не было и всё. Ни музыкальных инструментов, ни песенной культуры как таковой, ни нотной грамоты понятно. Это был существенный изъян их природы или следствие такого вот развития цивилизации? Она не знала. А театр и кино были! И живопись, и архитектура – застывшая музыка, и прикладное и прочее великолепное всевозможное искусство существовало. Поэзия была, и нечто, что можно было приравнять к хоровому пению, возникающему скорее спонтанно, если они собирались где-нибудь большими группами для гуляний. Любительница тишины, уединения, она воспринимала накладывающиеся друг на друга звуковые и прочие вибрации, наполняющие окружающее пространство, как хаос, вызывающий в ней рассредоточение и непонятное опьянение диковатым чужим весельем.

– Уйдём! – просила она, – мне не нравится тут.

– Пережитки диких времён, – вздыхал он, – стремление к былому единению коллективного духа и неумение это сделать. Мне тоже тут не нравится. Мы с тобою только попробуем очень вкусную рыбу в одном месте. Её готовят в особом сладком и остром соусе. А то я голоден с самого утра.

Ландыш тоже хотела есть. И пить. Они вышли к берегу. На утрамбованной заранее площадке, посыпанной мелкими, хрустящими под ногами камушками, стояли столики под нежно-лиловыми тентами, увешанными светильниками. Сам прибрежный дом яств внутри был пуст, вся мебель была вынесена за пределы помещения. Да никто и не хотел влезать внутрь зданий. Там работала только кухня. Служители выносили оттуда еду для желающих. Кто-то, подумала Ландыш, работает даже в дни всенародных празднеств. Тут было и тише и прохладнее. Чуть в стороне она увидела ажурный мост, красиво выгнутый над рекой, по которому можно уйти в лесопарковую зону.

– Погуляем потом по мосту? – спросила она, расправляя своё праздничное платье с нежными цветами по лазурному полю. На Руднэе была также светло-бирюзовая рубашка с белым воротником и белыми пуговицами, от чего он выглядел по мальчишески. Милым благопристойным мальчиком.

– Не только погуляем, а и пойдём в парк…

– Нет. Там толчея не пойми кого, а в то же время темень непроглядная. Я не хочу.

– А я хочу…

– Бродить по темени с высокой вероятностью наткнуться на чужие собачьи свадьбы?

– Зачем ты так? Там люди отдыхают и, возможно, уединяется кто и для любви. Разве ты того не хочешь?

– От чего мне отдыхать? Я и не устала. Когда бы я и успела? Я стала настоящей бездельницей-принцессой. Как моя Виталинка о том мечтала… «И я! И я буду принцессой»! – Ландыш прижала ладони к лицу, стараясь не заплакать.

– А любить тебе не хочется?

– На природе? Нисколько. Мне это напоминает мою Родину. Там я насмотрелась такого! На пляже, в морской воде, в садах, в цветах и траве… А я была тогда нисколько не взрослой. Наши девушки и женщины буквально головы теряли от появления мужчин на планете. А те почти всегда только транзитом, почти всегда на короткое время, и всегда, уже без почти, их было мало. Ужасная планета! Но не буду я об этом. Я терпеть с тех пор не могу секс на открытом воздухе. И если ты подумал что-то не то, то говорю тебе, с моей планеты я улетела, будучи девственной. Я же не могла становиться женщиной без любви. А кого и где было искать?

– Я не для секса на природе тебя приглашаю в парк. Я о любви и говорю.

– Любовь требует уединения и комфорта в закрытом пространстве. Я так считаю.

– Уединения, конечно, но комфорт – понятие какое-то ускользающее, из жизни прежних аристократов, скорее. Те тоже только о комфорте и пеклись.

Неожиданно к ним подсел Сирт. Откуда он столь стремительно проявился, они не заметили. Как и всегда в зелёной рубашке. Улыбка казалась нарисованной, поскольку глаза его были отчего-то настороженные, да и в целом заметно напряжён. Ни тени веселья он не излучал.

– Не хочешь веселиться, так и не изображай из себя грустного клоуна, – сказала ему Ландыш.

– Клоун? Кто такой клоун?

– Тот, кто веселит других за плату.

– А я с вас беру плату? И чего мне вас веселить? Разве вам и без меня не весело? Ну, хорошо. Я буду мрачен как подземный демон. – Сирт опустил углы крупных губ. Их рельефное очертание, когда он не щерился, было даже красивым. Мужественным.

– Тебе идет быть серьёзным, – сказала Ландыш. – Может, тебе стоит поработать над своим образом, чтобы Инара, наконец, научилась ценить в тебе то, чем наделила тебя природа.

– А чем она меня наделила?

– Мужественностью и характерной заметностью. Отличной фигурой, ростом. Ты как никто вокруг. Я так считаю.

– Отчего же ты меня не выбрала?

– Так ты первый меня не выбрал, – засмеялась Ландыш. – А мог бы успеть до прихода Руднэя. В тот первый наш вечер знакомства.

Руднэй поспешно обнял Ландыш, будто Сирт мог передумать и увлечь её к себе. Сирт внимательно их изучал, будто впервые и увидел. – Ваш сладкий период после ритуала в Храме Надмирного Света заметно затянулся. Обычно-то быстро люди остывают, скучнеют как-то. А вы сидите как две птахи на веточке, излучая блеск всеми своими пёрышками. Я всё жду, жду, когда вы друг другу надоедите. Видимо, не дождусь.

– Зачем же тебе ждать нашего взаимного остывания или, что ужасно само по себе, остывания кого-то из нас одного? – не поняла его Ландыш.

– Я так сказал. Расхожая же истина, что вечная любовь всегда преобразуется в вечную скуку, если не произойдёт преждевременной разлуки.

– Ты болтаешь какую-то невнятную чепуху, Сирт, – оборвал его Руднэй. – Если тебе не весело, то найди себе весёлую подружку, хотя бы на эту ночь. Разве есть проблема? Я её не вижу.

– Её и нет, если у человека в голове есть видимый наполнитель, но нет невидимого ума. Девушек вокруг видимо-невидимо, но единственной среди них нет.

– Единственная, она же Инара? – не отставала от него Ландыш. Раз он первым влез в их уединение, то пусть и получает. Ясно же, что они с Руднэем пришли сюда не ради болтовни от скуки со скучающим Сиртом, а чтобы побыть вдвоём среди толпы. Чего никогда прежде не было. Те люди, кто образовывали пары, уже не нуждались в групповом коловращении. И вокруг за столиками, Ландыш видела, не было разудалых компаний, а только воркующие парочки. Значит, так и было задумано. Те, кому нужны компании искали другие места. Шумные и беспокойные. Руднэй не без умысла привёл её сюда. Он увидел её нежелание вращаться в коллективной праздничной центрифуге. У неё не было необходимости в обогащении впечатлениями. Она и так была ими переполнена. Сирт возник третьим лишним, но он не уходил. Он стал расправляться с заказанной для Ландыш рыбой. Вероятно, не от голода, а чтобы заполнить свой рот хоть чем. Раз уж в его речах никто не нуждался, он нашёл применение своему языку. Руднэй отдал Ландыш свою порцию. Рыбы было много, и они стали есть вдвоём из одной тарелки, сев рядом близко – близко друг к другу. Прикасаясь друг к другу губами, измазанными сладким и острым соусом, они и в процессе еды продолжали целоваться.