Воцарилась тишина, потом Глаз сказал:

— Великие боги, где ты это услышал?

— Не знаю. Наверное, моя мать говорила мне так, когда я был маленьким.

— Значит, твоя мать была странной женщиной. Никогда больше так не говори, это плохая рифма.

В своей холодной и сырой камере Домми начал кашлять. И кашлял еще долго.

Два или три дня спустя, — можно было только гадать, время в подземелье шло незаметно, — Перси принес нам завтрак. На этот раз особый: палочки с жареными сосисками, по девять или десять штук на каждой. Я схватил свою палку на лету. Хейми уронил свою на грязный пол, потом поднял и вяло отряхнул с нее грязь. Некоторое время он смотрел на сосиски, потом снова их бросил. В этом я увидел пугающее сходство с тем, как вела себя Радар, когда была старой и умирающей. Вернувшись на свой тюфяк, он подтянул колени к груди и отвернулся к стене. Напротив нас Глаз сидел на корточках у решетки своей камеры и жадно обгрызал сосиски с палочки, как будто обгладывал кукурузный початок. Его борода блестела от жира.

— Давай, Хейми, — сказал я. — Попробуй съесть хоть одну.

— Если он не хочет, брось сюда, — сказал Стукс.

— Мы позаботимся о них в два раза быстрее, — пообещал Фремми.

Хейми повернулся, сел и положил палочку с сосисками себе на колени. Потом посмотрел на меня.

— А я должен это делать?

— Лучше ешь, Бесполезный, — сказал Глаз, уже расправившийся с половиной своих сосисок. — Ты знаешь, что бывает, когда нам это дают.

То слабое тепло, которое хранили сосиски, уже исчезло, а в середине они остались сырыми. Я вспомнил историю в Интернете о парне, который обратился в больницу с жалобами на боль в животе. Рентген показал, что у него в кишечнике сидит огромный солитер — в статье говорилось, что он завелся от употребления недожаренного мяса. Я попытался забыть об этом (хотя это было невозможно) и начал есть. Мне казалось, я знаю, что означают сосиски на завтрак: игровое время, визит живых мертвецов.

Перси прошел обратно по коридору. Я еще раз поблагодарил его. Он остановился и поманил меня к себе расплавленной рукой. Я подошел к решетке. Хриплым шепотом из дырки, которая раньше была его ртом, он сказал:

— Не йи всы!

Я покачал головой.

— Не понимаю.

— Не йи всы!

Потом он попятился, таща за собой пустую тележку. Дверь закрылась. Засовы захлопнулись. Я повернулся к Хейми. Он кое-как разделался с одной сосиской, откусил от второй, поперхнулся и выплюнул кусок себе в руку. Поднявшись, он выбросил недоеденное в наше отхожее место.

— Я не понял, что он пытался сказать, — сказал я.

Хейми взял жестяную кружку для питья и потер ее об остатки своей рубашки, как человек, вытирающий яблоко. Потом сел на свой тюфяк.

— Иди сюда, — он похлопал по одеялу, и я сел рядом. — А теперь сиди смирно.

Он огляделся по сторонам. Фремми и Стакс удалились в дальний угол своей маленькой квартирки. Йота был целиком поглощен поеданием последней сосиски. Из других камер доносились жующие звуки, отрыжка и причмокиванье. Очевидно, решив, что за нами никто не наблюдает, Хейми растопырил пальцы — что он мог сделать, будучи целым человеком с руками вместо ласт, — и запустил их мне в волосы. Я отшатнулся.

— Не-не, Чарли. Сиди смирно.

Вцепившись в мои волосы, он хорошенько дернул их. Вниз посыпалось облако грязи. Я не слишком смутился (несколько дней в камере, где приходится на виду у всех гадить в дырку в полу, отбивает стыдливость), но все равно ужаснулся тому, какой я грязный. Я был похож на Свинтуса, друга Чарли Брауна[213].

Хейми поднял жестяную кружку, чтобы я мог посмотреть на свое размытое отражение. Как парикмахер, показывающий клиенту новую стрижку — хотя кружка была не только изогнутой, но и примятой, так что немного походила на зеркало в комнате смеха. Одна часть моего лица была большой, другая слишком маленькой.

— Видишь?

— Что?

Он наклонил чашку, и я понял, что мои волосы спереди, там, где Хейми стряхнул с них грязь, больше не были каштановыми. Они стали светлыми. Здесь, в темноте, без солнца, которое могло бы их отбелить, они вдруг побелели. Я схватил чашку и поднес ее поближе к лицу. Трудно было сказать наверняка, но, похоже, мои глаза тоже изменились. Вместо темно-карих, какими были всегда, они, казалось, обрели ореховый оттенок.

Хейми обхватил мою шею сзади и подтянул ближе к своему рту.

— Перси сказал: «Не мой волосы».

Я отстранился. Хейми уставился на меня, его собственные глаза — такие же карие, как у меня раньше, — были широко раскрыты. Потом он снова притянул меня к себе.

— Так ты обещанный принц? Тот, кто пришел спасти нас?

Прежде чем я успел ответить, дверные засовы стали открываться. На этот раз внутрь вошел не Перси — это были четверо ночных солдат, вооруженных гибкими хлыстами. Двое шли впереди, вытянув руки, и двери камер с обеих сторон с визгом распахнулись.

— Игровое время! — крикнул один из них своим жужжащим насекомым голосом. — Деткам пора поиграть!

Мы вышли из камер. В прошлый раз Аарон, которого теперь не было в этой компании бугименов[214], повел меня вправо. Сейчас мы пошли налево, все тридцать один, выстроившись в двойную шеренгу, как настоящие дети, отправляющиеся на экскурсию. Я шел в конце — единственный, у кого не было напарника. За мной топали двое ночных солдат. Раньше я думал, что приглушенный треск, похожий на ток низкого напряжения, создан моим воображением, питаемым страхом перед той силой, которая поддерживала этих монстров живыми, но это оказалось не так. Ночные солдаты были электрическими зомби. Это, как мне показалось, стало бы отличным названием для хэви-метал-группы.

Хейми шел с Йотой, который постоянно толкал плечом моего тощего сокамерника и заставлял его спотыкаться. С моих губ сорвалось:

— Прекрати это.

Глаз взглянул на меня, улыбаясь.

— Кто умер и сделал тебя божеством?

— Прекрати, — повторил я. — Зачем дразнить товарища по несчастью в этом гнусном месте?

Это было совсем не похоже на Чарли Рида. Этот парень скорее сказал бы что-то вроде «хватит валять дурака», чем то, что только что слетело с моих губ. И все же это был я, и улыбка Йоты сменилась выражением озадаченного раздумья. Он отдал честь в британском стиле — поднес тыльную сторону своей большой ладони к низкому лбу — и сказал:

— Слушаюсь, сэр. Посмотрим, как ты будешь командовать мной с полным ртом грязи.

Потом он снова повернулся вперед.

Мы поднялись по лестнице. Конечно, мы это сделали. Когда тебя держат в Глуби Малейн, лестница кажется дорогой жизни. После десяти минут подъема Хейми стал задыхаться. Глаз схватил его за руку и потащил вперед.

— Давай, давай, Бесполезный! Не отставай, или папочка тебя отшлепает!

Мы подошли к широкой лестничной площадке перед двойными дверями. Один из двух ночных солдат, возглавлявших этот гребаный парад, поднял руки вверх, и двери распахнулись. За ними находился другой, более чистый и светлый мир: коридор, выложенный белой плиткой, с газовыми лампами, отполированными до глянцевого блеска. Коридор представлял собой уходящий вверх пандус, и когда мы шли по нему в необычно ярком свете (он заставлял меня щуриться, и я был не одинок), я почувствовал запах, знакомый по десяткам раздевалок: хлорка, которую наливают в дозаторы в писсуарах, и дезинфицирующая жидкость на полу душевых кабинок.

Знал ли я тогда, что означает «игровое время»? Да, знал. Понимал ли я, что такое «Честные игры»? Скорее нет. В камерах нам приходилось только есть, спать и разговаривать. Я был осторожен с вопросами, желая сохранить видимость того, что я из религиозной общины Уллума, и гораздо больше слушал, чем говорил. Но меня все равно поразил этот уходящий вверх коридор, который выглядел — почти — как часть современного спортивного комплекса в одном из тех многочисленных кампусов, где спорт считается важным делом. Лилимар превратился в развалины — черт возьми, как и весь Эмпис, — но этот коридор выглядел впечатляюще, и мне показалось, что он ведет к чему-то еще более грандиозному. В этом я не ошибся.