Когда я на следующее утро появился в доме 1 по Сикамор-стрит, Радар приветствовала меня радостно, но не так бурно. Это навело меня на мысль, что она постепенно привыкает к новым порядкам. Она сделала свои утренние дела, съела завтрак (папа привез домой двадцатипятифунтовый мешок с ее кормом), а потом захотела поиграть с обезьянкой. Когда ей это надоело, у меня еще оставалось немного времени, поэтому я пошел в гостиную посмотреть, работает ли старинный телевизор. Несколько минут я искал пульт, но, конечно же, дурацкий ящик мистера Боудича был произведен задолго до появления пультов. Под экраном располагались два больших тумблера. На том, что справа, были цифры — каналы, как я предположил, — поэтому я повернул тот, что слева.

Гул телевизора был не таким пугающим, как звуки из сарая, но все равно немного настораживал. Я отступил назад, надеясь, что он не взорвется. Через некоторое время в поле зрения появилось сегодняшнее ток-шоу — Мэтт Лауэр и Саванна Гатри[50] болтали о чем-то с парой политиков. Изображение было не 4K[51] и даже не 1K, но что-то можно было разобрать. Я попробовал пошевелить антенну, которую миссис Сильвиус назвала «кроличьими ушами». Повернул в одну сторону, и картинка стала лучше (но не слишком), повернул в другую — и изображение исчезло в снежной буре. Я заглянул за телевизор: задняя стенка была усеяна маленькими отверстиями для отвода тепла — а его было немало, — сквозь которые виднелось оранжевое свечение ламп. Я был почти уверен, что это они издавали жужжащий звук.

Я выключил телевизор, думая, как, должно быть, неудобно вставать каждый раз, когда хочешь переключить канал. Сказал Радар, что мне пора в школу, но сначала нужно сделать еще одну фотографию. И протянул ей обезьянку:

— Ты не против подержать ее во рту? Это будет мило.

Радар была рада мне услужить.

Так как мне больше не надо было идти на тренировку по бейсболу, до больницы я добрался уже к середине дня. На стойке регистрации я спросил, можно ли Говарду Боудичу принимать посетителей — медсестра сказала, что ему нужна еще одна операция. Дежурная что-то проверила на своем мониторе и сказала, что для меня посещения разрешены. Когда я повернулся к лифтам, она попросила меня задержаться для заполнения какой-то формы. Это была моя контактная информация «на случай необходимости». Обратившимся пациентом был Говард Адриан Боудич, а мое имя указано как Чарльз Рид.

— Это вы, не так ли? — спросила дежурная.

— Да, но фамилия написана неправильно, — я зачеркнул ее и заменил правильной[52].

— А почему он сказал, чтобы вы связались со мной? Разве у него никого больше нет? Какого-нибудь брата или сестры? Не думаю, что я достаточно взрослый, чтобы принимать какие-то важные решения, например, если…, — Я не хотел заканчивать, но ей это было и не нужно.

— Он подписал ДНР[53] перед тем, как лечь на операцию. Такая форма нужна только для того, чтобы вы могли ему что-нибудь принести.

— Что такое ДНР?

Дежурная объяснила, хотя это было совсем не то, что я хотел услышать. Она так и не ответила на мой вопрос о родственниках, потому что, вероятно, не знала — откуда ей это знать? Я заполнил форму, указав свой домашний адрес, электронную почту и номер мобильного. Потом поднялся наверх, думая, что есть целая куча вещей, которых я не знаю о Говарде Адриане Боудиче.

Он не спал, и его нога больше не была подвешена, но, судя по его медленной речи и остекленевшему взгляду, он снова был под кайфом.

— Опять ты, — сказал он, что было не очень-то приятно слышать.

— Опять я.

Тут он улыбнулся. Если бы я знал его лучше, я бы сказал, что он должен чаще улыбаться.

— Пододвинь стул ближе, и я покажу тебе, как мои дела.

Одеяло доходило ему до пояса. Он оттянул его назад, обнажив сложное стальное приспособление, которое охватывало его ногу от голени до верхней части бедра. В его плоть входили тонкие стержни, а места входа были закрыты маленькими резиновыми прокладками, темными от засохшей крови. Его колено было забинтовано и выглядело большим, как хлебный каравай. Веер тех же тонких стержней проходил через повязку.

Он увидел выражение моего лица и усмехнулся.

— Похоже на орудие пыток времен инквизиции, не так ли? Это называется внешним фиксатором.

— Это больно? — думаю, это был самый глупый вопрос года. Эти стержни из нержавеющей стали, должно быть, впивались прямо в кости его ног.

— Уверен, было бы больно, но, к счастью, у меня есть вот это, — он поднял левую руку, в которой было устройство, похожее на пульт, отсутствующий у его старого телевизора. — Это дозатор обезболивающего. Его хватает, чтобы заглушить боль, но недостаточно, чтобы получить кайф. Но поскольку я никогда не употреблял ничего сильнее эмпирина, мне кажется, что я наполнен кайфом, как воздушный змей.

— Может быть, так и есть, — сказал я, и на этот раз он не просто хихикнул, а рассмеялся в голос. Я смеялся вместе с ним.

— Думаю, больно будет от этого, — он дотронулся до фиксатора, который образовывал ряд металлических колец вокруг ноги, такой черной от синяков, что на нее было больно даже смотреть. — Врач, который закреплял его сегодня рано утром, сказал, что это устройство изобрели русские во время Сталинградской битвы.

Он прикоснулся к одному из тонких стальных стержней, входящему в тело прямо над окровавленной прокладкой.

— Они сделали эти стабилизирующие стержни из велосипедных спиц.

— Как долго вам придется его носить?

— Шесть недель, если мне повезет и все будет заживать как надо. Три месяца, если не повезет. Они поставили мне какое-то навороченное устройство, думаю, что титановое, но к тому времени, как фиксатор снимут, моя нога застынет намертво. Физиотерапия должна привести ее в чувство, но мне сказали, что эта терапия «будет сопряжена со значительным дискомфортом». Как человек, который знает, кем был Ницше, ты можешь перевести это.

— Наверное, это значит, что будет чертовски больно.

Я надеялся снова услышать его смех — по крайней мере, смешок, — но он только слабо улыбнулся и дважды постучал большим пальцем по устройству для доставки кайфа.

— Думаю, ты совершенно прав. Если бы мне посчастливилось покинуть эту бренную оболочку во время операции, я был бы избавлен от этого значительного дискомфорта.

— Вы не должны так говорить.

Его брови — седые и кустистые — сошлись вместе.

— Не указывай мне, что я должен говорить. Это принижает меня, а тебя заставляет выглядеть глупо. Я знаю, с чем имею дело, — потом, почти нехотя, он выдавил. — Я благодарен тебе за то, что ты пришел повидать меня. Как поживает Радар?

— Хорошо, — я показал ему новые снимки, которые сделал. Он задержался на фотографии Радар с обезьянкой во рту. Наконец он вернул мне телефон.

— Хотите, я распечатаю ее для вас, раз у вас нет телефона, на который ее можно отправить?

— Мне бы очень этого хотелось. Спасибо, что кормишь ее. И уделяешь ей внимание. Я уверен, что она это ценит. И я тоже.

— Она мне нравится. Мистер Боудич…

— Говард.

— Хорошо, Говард. Я бы хотел подстричь ваш газон, если вы не против. В том сарае есть косилка?

Его глаза стали настороженными, и он положил обезболивающий контроллер на кровать.

— Нет. В этом сарае ничего нет. В смысле — ничего полезного.

Тогда почему он заперт? Это был вопрос, который у меня хватило ума не задавать.

— Хорошо, я возьму нашу. Мы живем чуть дальше по улице.

Он вздохнул, как будто это было для него слишком большой проблемой. Учитывая то, как он провел день, вероятно, так и было.