Хейми сидел над выгребной ямой в углу, лохмотья штанов сползли к его ногам. Он держался за живот.

— Нельзя ли заткнуться? — проворчал Глаз со своей стороны коридора. — Некоторые пытаются уснуть.

— Сам заткнись, — прошептал я в ответ и подошел к Хейми. — Насколько все плохо?

— Не-не, ничего, — но его мокрое лицо говорило о другом. Внезапно раздался взрывной пук, за ним шлепок. — О боги, так лучше. Гораздо лучше.

Вонь была ужасной, но я схватил его за руку, чтобы он не упал, пока натягивал то, что осталось от его штанов.

— Что, кто-то умер? — спросил Фремми.

— Думаю, задница Хейми наконец-то разродилась, — ответил Стакс.

— Прекратите, — сказал я. — В болезни нет ничего смешного.

Они немедленно заткнулись. Стакс уже начал прикладывать ладонь ко лбу.

— Не надо, — сказал я ему. — Не делай так больше. Никогда.

Я помог Хейми вернуться на его тюфяк. Его лицо было изможденным и бледным. Мысль о том, что он будет драться с кем-либо на так называемых Честных играх, даже с Домми с его слабыми легкими, казалась нелепой.

Нет, не то слово. Ужасной. Все равно что заставлять попугая сразиться с ротвейлером.

— Еда во мне не держится, я же говорил. Раньше я был сильным, работал по двенадцать часов в день на лесопилке Бруки, иногда по четырнадцать, и никогда не просил лишнего отдыха. А потом… Не знаю, что случилось. Грибы? Нет, скорее всего, нет. Скорее всего, проглотил какого-нибудь жука. И вот теперь еда никак не хочет держаться во мне. Сначала все было лучше, а теперь совсем плохо. Знаешь, на что я надеюсь?

Я покачал головой.

— Надеюсь дожить до Честных игр и выйти на поединок. Тогда я смогу умереть снаружи и не от того, что у меня лопнет живот, пока я пытаюсь посрать в этой гребаной камере.

— Тебе здесь стало плохо?

Я подумал, что так и было — за это время ядовитые грибы либо убили бы его, либо в конце концов ему стало бы лучше. Глубь Малейн уж точно не была здоровым местом. Но Хейми покачал головой.

— Думаю, по дороге из Цитадели. После того, как пришла серость. Иногда я думаю, что стать серым было бы лучше.

— И как давно это было?

Он покачал головой.

— Не знаю. Годы назад. Иногда мне кажется, что я чувствую, как этот жук еще жужжит где-то у меня внутри, — он потер свой дряблый живот. — Копошится там, поедая меня понемногу. Медленно. Ме-е-дленно.

Он стер пот с лица.

— Когда меня и Джеку привели сюда, тут было всего пятеро, — он указал вниз по коридору на камеру, которую Джека делил с Берндом. — С нами стало семеро. Число росло… кто-то умирал, и оно уменьшалось… но всегда росло опять. Сейчас нас уже тридцать один. Булт был здесь до меня, возможно, дольше всех… кто еще живы… И он сказал, что тогда Губителю Летучих хотелось, чтобы нас было шестьдесят четыре. Больше поединков! Еще больше крови и мозгов на траве! Но Келлин — должно быть, это был он — убедил его, что он никогда не найдет столько целых, так что хватит тридцати двух. Глаз говорит, что если в ближайшее время не будет тридцать второго, Губитель выставит Красную Молли вместо того, чтобы приберечь ее до конца.

Это я уже знал. И хотя я никогда не видел Красную Молли, но боялся ее, потому что видел ее мать. Однако было кое-что, чего я еще не знал. Я наклонился поближе к Хейми.

— Элден — это Губитель Летучих?.

— Так они его называют.

— Есть у него есть другое имя? Может, он Гогмагог?

Именно тогда я открыл огромную дистанцию — провал, пропасть — между сказочным волшебством, подобным солнечным часам, которые поворачивают время вспять, и сверхъестественным. Потому что нечто услышало меня.

Газовые лампы, которые обычно горели тускло, внезапно вспыхнули мутно-синими сполохами, осветив Глубь Малейн до самых дальних уголков. Из некоторых камер донеслись крики страха и удивления. Я увидел у зарешеченной двери Йоту, сонно прикрывавшего глаза рукой. Это длилось всего секунду или две, но я успел почувствовать, как каменный пол подо мной выгнулся, а потом с глухим стуком опустился назад. С потолка посыпалась пыль. Стены застонали. Казалось, будто наша тюрьма закричала при звуке этого имени.

Нет, без всяких «будто».

Она действительно кричала.

Потом все внезапно кончилось.

Хейми схватил меня одной из своих тонких рук за шею так крепко, что у меня перехватило дыхание. И прошептал мне на ухо:

— Никогда не произноси это имя! Ты же не хочешь разбудить то, что спит в Колодце Тьмы?

Tempus est Umbra in Mente[222]. Туманная история. Кла. Записка. Всходы

В первый год учебы в Хиллвью я изучал латынь. Я делал это потому, что изучение мертвого языка показалось мне классной идеей, а еще потому что мой папа сказал мне, что мама учила ее в той же школе и у той же учительницы, мисс Янг. Он сказал, что мама считала ее крутой. К тому времени, когда подошла моя очередь, мисс Янг, которая преподавала французский, а также латынь, была уже немолода, но все еще крута. В группе нас было всего восемь человек, и когда наступил следующий учебный год, латыни не стало, потому что мисс Янг ушла на пенсию, и эту часть языковой программы средней школы Хиллвью пришлось закрыть.

В первый день обучения мисс Янг спросила, знаем ли мы какие-нибудь латинские фразы. Карла Йоханссон подняла руку и сказала «carpe diem», что означало «лови момент». Никто больше не предлагал, поэтому я поднял руку и произнес фразу, которую слышал от своего дяди Боба, когда ему нужно было куда-то спешить: «tempus fugit», то есть «время летит». Мисс Янг кивнула, и когда никто больше ничего не сказал, она сказала нам еще несколько выражений, например, «ad hoc», «de facto» и «bona fide». Когда занятия закончились, она перезвонила мне, сказала, что хорошо помнит мою маму и сожалеет, что я лишился ее так рано. Я поблагодарил ее. Не было никаких слез, не шесть лет спустя, но у меня все равно стоял комок в горле.

— «Tempus fugit» — это хорошо, — сказала она, — но время не всегда летит, как знают все, кому когда-либо приходилось чего-то ждать. Я думаю, что «tempus est umbra in mente» — более правильный вариант. В приблизительном переводе это означает, что время — это тень в сознании.

Я часто думал об этом в Глуби Малейн. Поскольку мы были погребены под землей, единственным способом отличить ночь от дня было то, что при дневном свете — который был где-то, но не у нас, не в нашем мерзком мире, — ночные солдаты появлялись реже, их голубые ауры уменьшались, а человеческие лица становились более заметными. По большей части это были несчастные лица. Уставшие. изможденные. Я задавался вопросом, не заключили ли эти существа, когда еще были людьми, какую-то дьявольскую сделку, о которой сожалели теперь, когда было уже слишком поздно отказаться от нее. Может быть, не Аарон и некоторые другие, и уж конечно, не Верховный лорд, но остальные? Может быть. Или, возможно, я просто видел то, что хотел увидеть.

В течение моей первой недели в подземелье я примерно следил за временем, но после потерял ему счет. Думаю, что нас водили на стадион каждые пять или шесть дней, но по большей части это были просто тренировки, а не кровавые игры. Единственным исключением был случай, когда Янно (извините, что продолжаю называть все новые имена, но вы должны помнить, что кроме меня там было тридцать узников) слишком сильно замахнулся своей палкой на Эрис. Она пригнулась, он потянулся вслед за палкой и вывихнул плечо. Это меня не удивило. Янно, как и большинство моих товарищей, с самого начала никогда не был тем, кого можно назвать типом Дуэйна Джонсона[223], и то, что он большую часть времени сидел взаперти, не прибавило ему ни сил, ни ловкости. Я упражнялся в своей камере, но мало кто из остальных делал это.

Другой узник, Фрид, вылечил плечо Янно, когда нас вернули в раздевалку. Он велел ему не двигаться, схватил за локоть и дернул. Я услышал лязг, когда плечевой сустав Янно встал на место.