Шлеп-шлеп.

— Хочешь пропустить еще одно кормление? Не советую.

Дверь приоткрыта. Радар протискивается в нее и…

ШЛЕП!

Последняя пощечина разрушила, наконец, сон, который мне снился, и я открыл глаза, увидев тусклый мерцающий свет и кого-то, склонившегося надо мной. Его волосы спадали на плечи, и он был так бледен, что на мгновение я подумал, что это тот самый ночной солдат, который вел маленький электромобиль. Я рывком сел. Вспышка боли тут же пронзила мою голову, за ней накатила волна головокружения. Я поднял кулаки, глаза мужчины расширились, и он отшатнулся. Он оказался человеком, а не бледным существом, окруженным аурой голубого света, льющегося из глаз. Глаза его глубоко запали и выглядели как темные пятна на лице, но это были человеческие глаза, а волосы были темно-каштановыми, почти черными, а не седыми.

— Дай ему сдохнуть, Хейми! — крикнул кто-то. — Он, черт возьми, тридцать первый. Они ни за что не будут дожидаться шестидесяти четырех, те времена прошли. Еще один, и нам крышка!

Хейми — если так его звали — обернулся на голос и ухмыльнулся, показав белые зубы на грязном лице. Он был похож на загнанного в угол хорька.

— Не искушай меня понапрасну, Глаз! Нужно делать людям добро, ты же знаешь. Мы слишком близки к концу, чтобы не думать о посмертии!

— Трахни себя и трахни свое посмертие, — сказал тот, кого назвали Глазом. — Есть этот мир, потом фейерверк, и все.

Я лежал на холодном, влажном камне. За тощим плечом Хейми я мог видеть стену из каменных плит, из-под которых сочилась вода, с зарешеченным окном высоко вверху. Между прутьями решетки не было ничего, кроме черноты. Я был в камере. «В заточении», — подумал я. Я не знал, откуда взялось это выражение, даже не был уверен, что знаю его значение. Что я знал, так это то, что у меня ужасно болела голова, а у человека, который бил меня, чтобы разбудить, было такое мерзкое дыхание, как будто у него во рту сдохло какое-то маленькое животное. И еще, похоже, я намочил штаны.

Хейми наклонился ко мне ближе. Я попытался отстраниться, но за моей спиной оказалась еще одна решетка.

— Ты выглядишь сильным, парень, — обросший щетиной рот Хейми щекотал мне ухо, это было противно и почему-то казалось жалким. — Будешь защищать меня так же, как я тебя?

Я попытался выяснить, где я нахожусь, но из моих губ вылетали только обрывки звуков. Я облизнул губы — они были сухими и опухшими.

— Хочу… пить.

— Это можно.

Он поспешил к ведру в углу того, что, как я теперь не сомневался, было камерой — а этот Хейми был моим сокамерником. На нем были рваные штаны, доходившие до голеней, как у потерпевшего кораблекрушение на журнальной карикатуре. Его рубашка больше походила на майку, голые руки белели в неверном свете. Они были тонкими, как макаронины, но не выглядели серыми. Правда, при таком освещении трудно было сказать наверняка.

— Ты чертов идиот! — это был кто-то другой, не тот, кого Хейми назвал Глазом. — Зачем ухудшать наше положение? Тебя что, повитуха уронила при рождении? Парень едва дышал, ты мог бы сесть ему на грудь и покончить с ним! Мы вернулись бы к тридцати, и все было бы шито-крыто!

Хейми не обратил на это внимания. Он взял с полки над тем, что, как я думал, было его лежаком, жестяную кружку и окунул ее в ведро. Потом поднес кружку ко мне, прижав ко дну палец — такой же грязный, как и остальное его тело.

— Тут в дне дырка, — предупредил он.

Мне было все равно, потому что вода не имела шанса просочиться. Я схватил кружку и выпил залпом. Он смотрел на меня, но меня это тоже не волновало. Я будто попал в рай.

— Отсоси ему, пока он это делает, почему нет? — спросил другой голос. — Сделай ему хороший отсос, Хеймс, и он станет ловким, как хлыст для пони!

— Где я нахожусь?

Хейми снова наклонился вперед, не желая, чтобы его слышали другие. Мне было тошно от его дыхания, от него еще сильнее разболелась голова, но я терпел, потому что должен был узнать побольше. Теперь, когда я немного пришел в себя, пробудившись от приятного сна о Радар, я был удивлен тому, что не умер.

— Малейн, — прошептал он. — Глубь Малейн[199]. Десять…. — последовало слово, которого я не знал, — под дворцом.

— Двадцать! — крикнул Глаз. — И ты никогда больше не увидишь солнца, новенький! Никто из нас не увидит, так что привыкай!

Я взял у Хейми кружку и прошел по камере, чувствуя себя Радар — когда она была старой и больной. Наполнил кружку из ведра, заткнул пальцем маленькое отверстие внизу и снова выпил. Мальчик, который когда-то смотрел фильмы «Тернер классик» и заказывал их онлайн на «Амазоне», оказался в темнице. Ее невозможно было спутать ни с чем другим. Камеры тянулись по обе стороны сырого коридора. В стены между камерами были вставлены газовые лампы, источавшие тусклый голубовато-желтый свет. С вырубленного в камне потолка капала вода, в центральном проходе собравшаяся в лужи. Крупный парень напротив меня, одетый во что-то похожее на остатки пижамы, увидел, что я смотрю на него, и запрыгнул на решетку, тряся ее и издавая обезьянье уханье. Грудь у него была голая, широкая и волосатая. С его плоским лицом и низким лбом он был чертовски уродлив — но не имел ни одного из тех увечий, которые я видел по пути в это славное местечко, и слова его были совершенно понятными и разборчивыми.

— Добро пожаловать, новенький! — это был Глаз, которого, как я узнал позже, по-настоящему звали Йота. — Добро пожаловать в ад! Когда начнутся игры… если они начнутся… думаю, я вырву твою печень и надену ее вместо шляпы. В первом раунде твою, во втором того, кого дальше выставят против меня! А до тех пор желаю тебе приятного пребывания здесь!

Дальше по коридору, возле окованной железом деревянной двери в конце, послышался другой голос, на этот раз женский:

— Тебе следовало остаться в Цитадели, детка! — потом, потише. — И мне тоже. Лучше было голодать.

Хейми прошел в угол камеры напротив ведра с водой, спустил штаны и присел на корточки над дырой в полу.

— Черт, опять понос! Все из-за тех проклятых грибов.

— Что за чушь? — отозвался Глаз. — Это было, должно быть, не меньше года назад. Дряни ты здесь и правда нажрался, но грибы тут ни при чем.

Я закрыл глаза.

Время шло. Не знаю, сколько его прошло, но я начал приходить в себя. Я чувствовал запах грязи, сырости и газа из ламп, которые давали этому месту что-то, похожее на свет. Слышал журчание текущей воды и шаги заключенных, иногда их разговоры друг с другом, а то и с самими собой. Мой сокамерник сидел возле ведра с водой, угрюмо разглядывая свои руки.

— Хейми?

Он поднял глаза.

— Кто такие целые?

Он фыркнул от смеха, скорчил гримасу и схватился за живот.

— Это же мы. Ты что, дурак? Или с неба свалился?

— Поверь, так и есть — свалился.

— Сядь здесь, рядом со мной, — увидев мои колебания, он добавил. — Не-не, не беспокойся об этом. Я не собираюсь щекотать тебе потроха, если ты этого боишься. Может быть, к тебе перескочит пара блох, вот и все. У меня ничего не встает уже полгода или больше. Все из-за больных кишок.

Я сел рядом с ним, и он хлопнул меня по коленке.

— Так-то лучше. Не люблю говорить, когда они слышат. Не то чтобы это было важно, все мы рыбы в одном ведре, но я держу свое при себе — так меня учили, — он вздохнул. — Беспокойство не идет на пользу моим бедным кишкам, могу сказать точно. Каково видеть, как эти цифры растут и растут? Двадцать пять, двадцать шесть, теперь вот тридцать один. И они не станут ждать до шестидесяти четырех, в этом Глаз прав. Когда-то нас, целых, было много, как сахара в мешке, но теперь мешок пуст, не считая последних нескольких крупинок.

Вместо «крупинок» он, как мне показалось, сказал что-то другое, но мой уставший мозг автоматически заменил это слово привычным. Голова опять заныла, а ноги и не прекращали болеть от ходьбы, кручения педалей и бега. Я так сильно устал, как будто меня непонятным образом вывернули наизнанку.