Я подумал о годах пьянства моего отца — о его потерянных годах. Тогда я тратил много времени на заботу о нем и о себе и часто злился. Злился на свою мать за то, что она умерла так внезапно, и это было глупо, потому что она была ни в чем не виновата, но нужно помнить, что мне было всего семь, когда ее убили на этом проклятом мосту. Я любил отца, но на него тоже злился. Дети, когда злятся, часто поступают плохо, а у меня в этом был хороший помощник в лице Берти Берда. У нас с Берти все было в порядке, когда с нами гулял Энди Чен, этакий бойскаут, но вдвоем мы наделали немало гадостей. Это могло доставить нам массу неприятностей, если бы нас поймали, дело могло дойти и до полиции, но нас так никто и не поймал. Мой отец ничего не знал об этом, и я бы ему ни за что не рассказал. Неужели я хотел бы, чтобы он узнал, как мы с Берти вымазали собачьим дерьмом лобовое стекло в машине нашего нелюбимого учителя? Даже здесь, где я обещал вам рассказать обо всем, я сгораю от стыда, когда об этом пишу. А ведь это было далеко не самое худшее.

— Чарли? Ты еще здесь?

— Я здесь. И да, я умею хранить секреты. Если, конечно, вы не скажете мне, что убили кого-то и спрятали тело в том сарае.

Настала его очередь молчать, но мне не нужно было спрашивать, там ли он еще; я слышал его хриплое дыхание.

— Там нет ничего такого, но кое-что секретное есть. Поговорим об этом позже. Ты кажешься мне прямым, как стрела. Очень надеюсь, что это так и есть, но посмотрим. Кстати, сколько я должен тебе и твоему отцу?

— Вы имеете в виду, сколько мы потратили? Не так уж много, в основном на продукты. Всего, я думаю, это пара сотен. У меня есть чеки…

— Есть еще и твое время. Если ты хочешь мне помочь, ты должен получать за это плату. Пятьсот в неделю устроит?

Я был ошеломлен.

— Мистер Боудич… Говард… вы не должны мне ничего платить. Я рад, что…

— Всякий работник достоин платы. Евангелие от Луки[72]. Пятьсот в неделю и, если все пойдет на лад, премия в конце года. Договорились?

Чем бы он ни занимался в своей прежней жизни, это было не рытье канав. Он знал толк в том, что Дональд Трамп называет искусством сделки, а это означало, что он умел преодолевать сопротивление. А мое сопротивление было довольно слабым. Конечно, я дал обещание Богу, но если мистер Боудич хотел заплатить мне за то, что я выполню это обещание, в этом не было ничего плохого. К тому же, как часто напоминал мне отец, мне нужно было думать о колледже.

— Чарли? Мы договорились?

— Думаю, что да, — хотя если бы он все-таки окажется серийным убийцей, я не стал бы хранить его секреты за пятьсот долларов в неделю. Потребовал бы по меньшей мере тысячу (шутка). — Спасибо. Я не ожидал ничего…

— Я знаю, — прервал он. Мистер Говард Боудич был мастером по части прерывания. — В каком-то смысле ты очень милый юноша. Прямой, как стрела, как я и сказал.

Я задавался вопросом, думал ли бы он так, если бы знал, что однажды, прогуливая уроки, мы с Берти нашли в Хайленд-парке мобильник и сообщили по нему, что в начальной школе Стивенса заложена бомба. Правда, это была идея Берти, но я с ней согласился.

— На кухне есть банка для муки. Возможно, ты ее видел.

Я не только ее видел — он уже упоминал о ней раньше, хотя мог про это и не помнить; в то время ему было очень больно. Сначала он сказал, что в ней лежат деньги, а потом что она пуста. Сказал, что забыл про это.

— Конечно.

— Возьми из нее семь сотен долларов, пять в уплату за первую неделю и две на текущие расходы.

— Вы уверены, что…

— Да. И если ты думаешь, что я даю тебе взятку или умасливаю, чтобы ты сделал что-то плохое… то не думай. Это только плата за услуги, Чарли. Только плата. О этом ты можешь совершенно честно сказать своему отцу. А вот о том, что мы собираемся обсудить завтра — нет. Я понимаю, что прошу о многом.

— Хорошо, если только это не преступление, — сказал я, а потом внес поправку. — Не серьезное преступление.

— Так ты сможешь приехать в больницу около трех?

— Да.

— Тогда я пожелаю тебе доброй ночи. Пожалуйста, погладь Радар от имени глупого старика, которому надо было держаться подальше от этой лестницы.

После этих слов он повесил трубку. Я несколько раз погладил Радар по голове и провел ладонью по всей ее спине до хвоста. Она перевернулась, чтобы ей почесали живот, и я охотно сделал это. Потом пошел на кухню и снял крышку с банки из-под муки.

Она была набита деньгами. Сверху лежал ворох купюр, в основном десятки и двадцатки, несколько пятерок и однодолларовых банкнот. Когда я вытащил их и сложил, они образовали приличную стопку на стойке. Под этой россыпью были перевязанные пачки пятидесятидолларовых и сотенных. На лентах стоял фиолетовый штамп «ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНСКИЙ БАНК»[73]. Я их тоже вытащил, что потребовало некоторых усилий, потому что они были буквально забиты в банку. Шесть перевязанных пачек пятидесятидолларовых купюр по десять в каждой. И пять пачек по сотне, тоже по десять.

Радар вышла на кухню и села у своей миски с едой, глядя на меня слегка настороженно.

— Срань господня, девочка. Это восемь тысяч долларов, не считая того, что лежит сверху.

Я отсчитал из россыпи банкнот семьсот долларов, аккуратно расправил их, сложил и засунул в карман, который тут же оттопырился. Это было по меньшей мере в десять раз больше денег, чем у меня когда-либо имелось. Взяв перевязанные пачки, я начал складывать их обратно в банку, но потом остановился. На дне банки лежали три маленькие блестящие гранулы — одну такую я уже видел раньше в аптечке. Я вытащил их и взвесил на ладони. Они показались мне слишком тяжелыми для таблеток, и если я был прав в том, о чем подумал, это могло во многом объяснить источник дохода мистера Боудича.

Я подумал, что они золотые.

В тот раз я не приехал на велосипеде, и хотя обычно прогулка с холма до нашего дома занимала всего десять или двенадцать минут, тогда я шел дольше. Мне нужно было все обдумать и принять решение. Пока я шел, я все время трогал выпуклость в кармане, чтобы убедиться, что деньги еще там.

Я собирался рассказать папе о звонке мистера Боудича и его предложении. Показать ему наличные: двести за то, что мы потратили, и пятьсот для меня. Попросить, чтобы он положил четыре сотни на мой счет для колледжа (который по случайности был открыт в том же «Первом гражданском») и пообещать вносить еще четыре сотни каждую неделю, пока я работаю на мистера Боудича — это может длиться все лето или, по крайней мере, до начала футбольных тренировок в августе. Вопрос был в том, должен ли я рассказать ему о том, сколько денег лежит в банке из-под муки. И, конечно, про эти золотые таблетки — если они были золотыми.

Добравшись до нашего дома, я принял решение. Я решил не говорить о восьми тысячах в банке, а также о таблетках, которые не были таблетками. По крайней мере, до тех пор, пока я завтра не поговорю с мистером Боудичем.

— Привет, Чарли, — сказал мой отец из гостиной. — С собакой все в порядке?

— Все отлично.

— Это хорошо. Возьми себе «Спрайт» и садись. На ТКМ показывают «Окно во двор»[74].

Я взял «Спрайт», вошел и выключил телевизор.

— Я должен тебе кое-что сказать.

— Что может быть важнее Джеймса Стюарта и Грейс Келли?

— А как насчет этого? — я достал из кармана пачку денег и бросил ее на кофейный столик.

Я ожидал удивления, тревоги и беспокойства, но дождался только интереса и радости. Папа подумал, что мистер Боудич, прячущий деньги в кухонной банке, вполне соответствует тому, что он называл накопительским менталитетом агорафоба (я уже рассказывал ему о Коридоре Старого Чтива, не говоря уже о старом телевизоре и допотопной кухонной технике).

— Там было что-то еще?

— Немного, — сказал я, что не было совсем уж неправдой.