Никому из них не было известно, что ждет их впереди.

Не знали, что их ждет, и Исаковичи, когда им в ту весну выделили землю. Человеку никогда не ведомо, что его ждет.

И хорошо, что не ведомо.

В последние дни перед отъездом Исаковичи были потрясены мощью и величием русской весны, которая казалась им беспредельной и всепобеждающей. Не очень сведущие в истории и географии, они по распоряжению Костюрина как раз в эти дни изучали в штаб-квартире Витковича географические карты России и получили, насколько это было возможно, представление о необъятных просторах российских земель.

Павлу Исаковичу пришла в голову мысль, что грянувшая в Киеве весна наступает на Сибирь и дальше — до самого Ледовитого океана, Китая и Камчатки.

Они были просто ошеломлены всем этим.

Пасха и весна в Киеве обернулась в мозгу сербских переселенцев огромным призрачным видением, светлой верой, что существует на свете страна, которой нет конца и края. Досточтимый Павел Исакович ощутил особую радость жизни, когда это увидел. Он был счастлив, что переселился в эту огромную Россию и что придет день, когда эта Россия двинется… в Сербию!

Юрат сейчас отдавал Павлу должное и признавал, что тот был прав, уговаривая их уехать из Австрии, и не ошибся, когда обещал вывести их из Темишвара из-под власти Гарсули на бесконечные российские просторы.

Они воскреснут!

Петр и Трифун молчали, не возражая Юрату.

Юрат уехал первым.

В день его отъезда все четверо Исаковичей были еще уверены, что, прибыв в Россию, они стоят на пороге большого счастья.

Юрат Исакович — ныне Георгий Исакович-Зеремский — отправился в отведенные ему угодья на Донце под начало генерала Бибикова в мае, в тот самый день, когда Павел год назад уехал из Темишвара.

Сладчайшее православие вполне уживалось у Исаковичей с исконным суеверием.

Это был день преподобного Пахомия Великого.

Пятнадцатое мая.

Юрат уезжал со своими пятью гусарами теперь уже на трех тройках. Подводы были доверху нагружены кроватями, перинами, подушками, одеждой, оружием, сбруей и всяким домашним скарбом.

В первой крытой повозке, склонясь над люлькой дочери, сидела Анна. Она уже оправилась после родов и стала прежней красавицей смуглянкой, гибкой, как тигрица.

Правда, лицо ее покрывала бледность, и оно носило следы какой-то перемены. Не было уже в нем былой жизнерадостности.

Лицо, казалось, уменьшилось и помолодело. А большие черные глаза с поволокой, прежде такие ликующие, теперь настороженно поблескивали из-под густых сросшихся бровей, напоминавших черных гусениц. Только губы оставались такими же пунцовыми и спокойными.

Эта молодая женщина, выданная замуж в семнадцать лет и сохранявшая в течение шести лет искреннюю привязанность к мужу, вдруг охладела к нему. Охлаждение, может быть, и незаметное для постороннего глаза, но оно не ускользнуло от родичей.

Поначалу Исаковичи объясняли эту холодность обидой Анны, потому что Юрат, когда родилась дочь, только мельком взглянул на девочку и даже не поцеловал ее. Он сердился, говорил, что произошло это по чистому недоразумению, он был по горло занят делами. Но Анна не могла этого простить мужу и была уязвлена до глубины души.

Анна сама кормила ребенка, хотя Юрат и нанял кормилицу. Муж снова спал с ней, и Анна этой весной металась между младенцем, которому приходилось давать грудь и ночью, и красавцем цыганом, чьи объятья были для нее по-прежнему желанны.

Но как-то утром со слезами на глазах она призналась невестке, что уже не так счастлива, как прежде. Юрат стал к ней холоднее, не было уже былого обожания, восторга, которые она вызывала в нем, восхищенных вскликов, которыми она так тешилась. Любовь этого красивого смуглого толстяка не утратила своей силы и страстности, он оставался таким же сильным и неунывающим, как прежде, но он уже не испытывал восхищения и преклонения перед женой, превращавших ночь в фейерверк света.

Юрат и сейчас иногда засыпал, держа ее в объятьях, но это случалось все реже.

Удовлетворив свое желание, он теперь обычно отправлялся спать в угол на диван, подальше от свечи и от колыбели.

Перед родами Анна и сама было охладела к мужу. Дунда Бирчанская гвоздем засела у нее в голове. Перерыв, наступивший в их супружеской жизни перед родами, был Анне даже приятен. В те дни она просто ненавидела мужа.

Однако заметив, что и он к ней охладел, стал менее внимательным, часто равнодушным, Анна поначалу удивилась, но постепенно ее удивление перешло в испуг.

Она спрашивала себя, не значит ли это, что их былая любовь ушла навсегда? Умерла? И осталась лишь голая страсть? А она стала для него такой же, как прочие женщины?

От этих мыслей ее пронзала дрожь.

Тогда-то она все и рассказала Варваре, втайне надеясь, что та как-то ее разубедит.

Остальные члены семьи, разумеется, не видели эти едва уловимые признаки возникшего между супругами охлаждения, но Петр, которому Варвара кое-что рассказала, да и Павел начали подмечать, что отношения Юрата и Анны уже не те, что пять лет тому назад. Петр старался почаще возиться с их дочкой, а Павел решил поговорить с Юратом. Трифун не пожелал вмешиваться.

Перед отъездом из Киева между Юратом и Анной произошло несколько мелких, но приметных для других стычек. Анна упрекнула мужа, что он не только не пожелал взглянуть на новорожденную — поскольку хотел сына, — но даже и сейчас не проявляет привязанности к дочери.

«Петр все время твердит, что краше ребенка он не видел. А отец молчит, хоть бы слово ласковое сказал».

Анна со слезами на глазах рассказывала Варваре, что муж с полным безразличием отнесся к ее желанию поехать нынче летом к родителям в Нови-Сад за детьми. А когда она спросила, как же он останется один на чужбине, где они только-только начали обживаться, он сказал, что как-нибудь переживет. У него, дескать, есть и другие дела, кроме как в няньках ходить.

Анна жаловалась Варваре, что Юрат в Киеве очень переменился:

— Словно оглох и онемел, ни тебе приголубить, ни тебе приласкать, смотрит исподлобья, как на чучело гороховое. Прежде свою женушку до небес возносил, хвастался перед чужими, а теперь не поухаживает, даже оставшись наедине. Сдается мне, раньше-то обожал и хвалил, а потом под гору как дуру свалил. Ничего от нашей любви не осталось.

Она не может с этим смириться, ей все кажется, что в Киеве сам дьявол унес их счастье. Юрат бросает ее одну-одинешеньку с малым ребенком на руках.

Тщетно невестка твердила, что все это глупости, что Юрат только и думает о доме, в котором поселит ее с детьми. Тщетно уверяла ее, что в штаб-квартире он не обращает внимания ни на одну женщину, у него лишь одно в голове: где, мол, жена, пришла ли она, куда села? Все прочие женщины для него как сестры. В Киеве лучшего мужа, чем Юрат, не сыскать.

На это Анна лишь сказала, что они с мужем перестали друг друга понимать.

Ее любовь была, как огонь, горячая и яркая.

А сейчас ее словно водой залили. Тлеет, точно мокрая солома. Дым без огня.

Когда муж ложится к ней в постель и потом уходит, у нее такое чувство, будто она играет чью-то роль. Она чувствует себя униженной.

Что-то произошло в их отношениях на пути сюда и происходит здесь, где им придется отныне жить. Что-то она в пути, кто знает из-за чего, потеряла. Жизнь продолжается, они уедут из Киева на отведенные им земли, но их первая любовь умерла и никогда уже не воскреснет.

А когда Варвара стала утешать Анну, уверять, что она счастливая женщина, что у нее дети, хороший красивый муж, Анна горько улыбнулась и сказала, что всякий брак — потемки и не увидишь в них ни прошлого, ни будущего, да еще и женщины стараются скрыть, что было и что происходит. Она уезжает в Миргород, начинает новую жизнь, которая, конечно, продолжает прошлую, но теперь она твердо знает, что той большой любви между мужем и женой, о которой она мечтала, не существует. Любовь, которую питает к ней сейчас муж, невелика. Нет любви на свете! Ее любовь перейдет к детям, как перейдет к детям и жизнь, но любовь к мужу оборвала великая печаль. Надежды ее не оправдались, она разочарована и останется разочарованной до самой смерти.