Костюрин крикнул Шевичу, чтобы тот передал капитану командование полком.

И велел Павлу начинать. Он-де тоже кавалерист и разделяет мнение капитана, однако сомневается, что между тем, что показал Георгий Исакович, и тем, что покажет капитан, будет большая разница. Коллегия утратила веру в кавалерию, хотя она составляет треть русской армии. И желает создать артиллерию и многочисленную пехоту по прусскому образцу. Но как бы там ни было, он, по крайней мере, послушает, как командует капитан по-русски. Хотя бы это.

Исакович поскакал к полку Шевича, а Костюрин снова уселся и завел разговор с Витковичем. Этот смотр для него был не только развлечением, но и поводом вспомнить прошлое и посмеяться анекдотам.

Он решил еще подождать и поглядеть на маневр Павла Исаковича, будто это был театральный номер.

Для Костюрина Павел в тот день был явной забавой. Серб, приехавший в Россию с кучей соотечественников, а разгуливает по Киеву как павлин. Вдовец, надеющийся, что в России его ждут богатство и слава!

В ту пору в Россию нередко приезжали славонцы и венецианцы с графскими титулами, купленными в Рагузе. Они женились на русских княжнах и обзаводились белыми жилетами с бриллиантовыми пуговицами.

Однако в Санкт-Петербурге вскоре догадались, что купленные в Рагузе графские титулы — поддельные и вся эта шушера — шпионы на службе Дании, Швеции, Франции и Венеции.

Ни в чем подобном Костюрин Павла не подозревал.

Но он считал его соглядатаем Австрии, человеком, который не может забыть свою императрицу и для которого Вена — центр мира.

Поскольку все чувствовали, что маневр Павла Исаковича — последний номер дивертисмента в программе этого дня, уже терявшая терпение толпа офицеров возле помоста вновь повеселела.

Офицеры штаба гарнизона и гренадерского полка считали своим долгом проявлять любезность к офицерам иностранной армии, которых Коллегия сочла нужным поселить в России.

Поначалу они были любезны и с Исаковичами.

Однако месяца два спустя они перестали приглашать Трифуна, человека явно бедного, молчаливого и озабоченного, а также и Юрата, жена которого не появлялась в обществе. Больше всего им нравился Петр.

Но и Павлу в тот день удалось, как никому из братьев, пробудить к себе их любопытство, потому что после пистолетной стрельбы, скачек с препятствиями от него можно было ждать любых сюрпризов. Сейчас офицеры спрашивали друг друга, не отмочит ли этот надутый, надменный серб еще что-нибудь смешное, не выкинет ли и сейчас какой-нибудь фортель. Они кричали ему: «Будь разумен!» — и, как бы в шутку, старались помешать выполнению данного Костюриным задания. «Остановись! Остановись!» Потом кинулись к Живану Шевичу и стали выспрашивать его, последний ли это маневр сербов.

Тем временем Павел, даже не взглянув на Шевича, поскакал в дальний конец плаца, который тянулся в длину шагов на пятьсот — шестьсот и упирался в пушечные ниши. Поле со стороны реки было еще под тонким слоем наста. Павел выбрал левую его сторону и остановился в ожидании гусаров Шевича.

Большинство из них знали и помнили его.

Некоторые из бывших сирмийских гусаров спешились.

Другие, сидя в седле, делились друг с другом своими горестями, сетовали на то, что остались без семьи и дома, и даже регулярных порционных денег. Каждый день велись разговоры о том, что царица отпустила им много золота, что им выделена земля, что они получат оружие, но пока все кончилось тем, что их одели в русскую форму, а для безлошадных пригнали табун бешеных татарских коней.

Из того, что им было выдано, хороши были только сабли.

Сверкающие, острые, новые, с чеканкой, непривычные, кривые, азиатские.

Тут раздалась команда Павла:

— По коням!

На своем вороном жеребце Исакович был виден издалека — он стоял на краю поля, покрытого коркой наста. Голос у него был громоподобный, истинный голос пастуха, часто встречающийся в сербских семьях, в которых пастухов давно нет.

Даже Костюрин его услышал.

Генерал поднял бинокль — в последнее время они вошли в моду среди военачальников — и принялся наблюдать, как собираются всадники вокруг капитана.

Он не понимал, что именно готовит Исакович.

А Павел повел своих всадников за ниши, где плац постепенно спускался к кручам Днепра.

Прежде чем Костюрин успел позвать Шевича и спросить, что задумал Исакович и не собирается ли он увести гусаров домой на обед, Павел появился впереди всадников, которые шли легкой рысью, но не в две шеренги, а лавой.

И тут же прозвучала команда:

— В атаку!

С легкой рыси лава с шашками наголо перешла в бешеный карьер и помчалась прямо на помост, где сидел Костюрин.

Костюрин увидел впереди Павла, он скакал на вороном жеребце, его сабля сверкала, за ним летел шальной табун лошадей, люди, завывая и размахивая саблями, кричали:

— Ура! Ура!

Казалось, земля дрожит под копытами бешеных коней.

И эта страшная лава неслась прямо на него, к помосту, как ураган, как паводок, который сметет на своем пути все — и его, и стоявших перед трибуной офицеров. Кто задержит эту сумасшедшую орду всадников с саблями наголо?

Костюрин опустил бинокль и схватился руками за ограду помоста. Рот у него приоткрылся, но он не вымолвил ни слова. Вытаращив глаза, он смотрел на конницу, которая мчалась на него. И вспоминал свою молодость. Да, это была его молодость! Его сабля. Его атака из времен последних турецкой и прусской войн. Это была русская конница.

Сирмийский гусар Павел Исакович еще раз воскресил его прошлое!

Неистовая лавина людей и лошадей была уже в нескольких десятках шагов от помоста. Среди стоявших впереди офицеров началось движение. Казалось, Исакович сметет и помост и офицеров. И все кончится страшнейшей свалкой покалеченных людей и лошадей, сломанных столбов и досок.

Отступать было стыдно, и все-таки в последнюю секунду стоявшие впереди офицеры, смеясь, начали уходить и даже взбираться на помост к Костюрину.

Никто не мог себе представить, что эта кавалерийская лавина способна остановиться в двадцати шагах от помоста.

Но она остановилась, остановилась совсем близко к Костюрину.

Вороной жеребец под рев команды Исаковича взвился на дыбы и остановился в нескольких шагах от помоста. За ним, поднимаясь на дыбы, встали, храпя и дымясь, следовавшие за Павлом кони, несшие всадников с саблями над головами.

Все кончилось благополучно под общий смех, под возгласы и тупые удары копыт, из-под которых высоко вверх взлетали комья земли пополам со снегом.

Среди общего веселья послышался голос Костюрина:

— Господа, сейчас вы видели перед собой безумца, который командует однако отлично и заслуживает повышения в чине. Мне очень приятно, что прибывший к нам офицер доказал: кавалерию еще рано сбрасывать со счетов. Русская конница еще покажет себя на полях сражений.

Исакович прошел через толпу офицеров, которые, смеясь, хлопали его по плечам и спине, и предстал перед Костюриным.

Генерал обернулся к Витковичу, похвалил Павла и уже громко добавил, что Хорват, Шевич и Прерадович предлагают сформировать из переселенцев четыре полка: два пехотных и два кавалерийских, но он, Костюрин, всех сербов посадил бы на лошадей!

И генерал, точно машина, тут же принялся закидывать Павла вопросами, хотя тот еще не успел отдышаться и был явно этим раздосадован.

— Скакать, конечно, хорошо, а что если бы вместо помоста тут стояли две шеренги пехоты и они открыли бы огонь? Какова была бы команда? В атаку?

Исакович, уходя от прямого ответа, сказал, что в кавалерийской атаке, как его учили, главное — внезапность, поэтому он и посчитал нужным выскочить из-за пригорка: стоящей в две шеренги пехоте требуется две-три минуты, чтобы зарядить ружья для первого залпа, и она наверняка бы такой атаки не выдержала.

И потом кавалерия обычно завершает сражение.

— Так, так, — согласился Костюрин, — но что бы вы, капитан, сделали, если бы пехота появилась внезапно и с фланга?