Укрепленные города после падают, как спелые груши.

Коллегия добивается большей быстроты и маневренности, особенно от пехоты.

Битвы в поле! Атаки, атаки!»

Пока Костюрин говорил, генералы и офицеры молчали, хотя тот не только прощал, но и поощрял критику.

Офицерам это неоднократно подчеркивалось.

После этой рацеи несколько рот киевских гренадеров и назначенные в казачий полк сербы во главе с есаулом Укшумовичем произвели учения под командой новых русских офицеров. Из офицеров Шевича первым на очереди был Петр Исакович.

Он подскакал во главе гусар Живана Шевича к помосту.

На лошади он был очень хорош.

Позабыв о проклятье Стритцеского, Петр провел ночь возле Варвары, которая была на седьмом месяце беременности и которая сейчас любила мужа как сестра брата.

Она утешала его, что благополучно родит и что она уже привыкает к киевской жизни. Петр в то утро поднялся счастливый и влюбленный в свою жену.

Костюрин изъявил желание послушать, как он командует по-русски.

Петр пришпорил лошадь — пугливую, глупую артиллерийскую кобылу — и показал несколько эскадронных маневров. Гусары Живана Шевича — командира очень строгого — выполняли все четко, как на шахматной доске. Командовать по-русски Петр уже выучился.

Костюрин был доволен.

Закончив, Петр подскакал на своей кобыле к помосту, Костюрин громко спросил его, какова была бы его команда, если бы с фланга по нему открыла огонь гренадерская пехота?

Петр смущенно ответил, что подал бы команду к атаке.

Костюрин задал еще несколько вопросов, а потом, обратившись к Витковичу, заметил, что офицер этот хорошо воспитан и что понравился его жене и дочерям. Они слыхали, будто жена у него дворянского рода.

— Я намереваюсь оставить его при штабе, когда он вернется из своего поместья на Донце. Уж очень хорош! Красавец!

Петр Исакович тем временем отъехал к стоявшим в жидкой грязи и талом снегу позади помоста вахмистрам и коноводам, которые привели артиллерийских лошадей. Кобыла под ним заартачилась, когда к ней подошел конюх, и тот погрозил ей кнутом. Испугавшись, видимо, мелькнувшего внезапно перед ее глазами красного рукава, лошадь встала на дыбы. Петр съехал набок, ударил кобылу ладонью по шее и хотел тут же спрыгнуть на землю.

Не знал Петр, кого он ударил!

У кобылы была скверная привычка внезапно ложиться на спину и подминать под себя всадника. Петр упал навзничь на землю, а кобыла лягнула его копытом в голову. И хотя удар был не сильный, Петр вскрикнул и лишился чувств.

Подбежавшим коноводам пришлось его унести.

Позванный фельдшер велел везти его домой и уложить в постель. В санях Петр пришел в себя и, услыхав, что его везут домой, стал просить не делать этого: дома у него беременная жена, она очень испугается. В замешательстве никто толком его не услышал, а он снова потерял сознание. И только стонал.

Ни Костюрин, ни Виткович, ни Исакович не видели, что произошло с Петром. И не обратили внимания на его отсутствие.

Падение с лошади на смотре обычно строго наказывалось, но смотр был неофициальным. Для Костюрина это было скорее развлечением.

Генерал знал, что новоприбывшие скачут на чужих артиллерийских лошадях, и он не столько интересовался тем, как они ездят, сколько тем, как они командуют.

Лошади, выделенные артиллеристами, были сущие бестии. Тугоуздые, брюхатые, с длинными хвостами и низко опущенными мохнатыми головами.

Под незнакомым ездоком они лягались, как старые упрямые ослы.

Шевич стоял перед помостом и вызывал по своему списку офицеров; совсем так, как через своих вахмистров вызывал гусаров на чистку конюшен.

Когда пришел черед Юрата Исаковича — ныне Георгия Исаковича-Зеремского, тот подскакал к Костюрину — ни дать ни взять красавец цыган.

Ему предстояло провести боевое учение с двумя ротами гренадерского полка: они стояли с надетыми на ружья штыками, которые были введены лишь в последние годы.

Пехота маршировала, отбивая шаг, прямо на Юрата.

Георгий Зеремский, как он это делал в свое время на парадах, выстроил своих гусаров в две шеренги и двинул эскадрон церемониальным маршем, точно искрящуюся стену, на пехоту.

Приблизившись, гусары по команде дали залп по пехоте из пистолетов. Все заволокло черным дымом.

Потом по его команде гусары выхватили сабли.

Костюрин приказал остановиться.

Обернувшись к своим офицерам, генерал сказал:

«Вы видели прошлое. Коллегия запретила такие приемы. До недавнего времени гренадеры приближались к неприятелю на лошадях. После этого спешивались и готовились к метанию гранат.

Это была сложная операция.

Даже в России больше так не делают.

Конница, приближающаяся к пехоте так, как мы видели, едва ли сможет ее победить.

Капитан выполнил экзерцицию хорошо, так, как ему было приказано. Я хотел только вам показать, что конница без казачьей пики победить не может! Я за пику, хотя Коллегия и возражает.

Пусть же господа запомнят то, что видели, и чтобы ни один офицер не смел и думать привести на маневры кавалеристов, не владеющих пикой!»

Потом, вспомнив вероятно, что этот толстый офицер получал чины за взятых в плен неприятельских офицеров, на которых устраивал засады, он вдруг крикнул, чтобы тот подъехал ближе. А когда Юрат подскакал к помосту, сказал, чтобы он пошире открыл глаза и внимательно оглядел окраины Подола, реку и приднепровскую равнину.

Там, по равнине, к берегу подъезжает штаб неприятеля, наступающего на Киев, их дозорные уже вошли в город и захвачены в плен. Штабу об этом неизвестно. И он движется на санях в сопровождении гусар к берегу.

Где бы капитан устроил засаду?

Юрат, никогда не боявшийся неприятеля, вдруг испугался этого могучего вельможи, от которого, как ему казалось, зависела его судьба в России. И не только его, но и жены и детей.

Юрат полагал, что в маневре с гренадерами он показал, как неустрашимо движется конница на пехоту, показал ее умение залпами стрелять из пистолетов.

И в самом деле, две шеренги его гренадеров напоминали в ту минуту кентавров, их атаки были незабываемы. Ему казалось, что перед этой стеной, лесом всадников, изрыгающих огонь, никакая пехота не устоит.

Услышав новое задание, Юрат вздрогнул, осадил коня, повернул его и перед его глазами встал зимний день, Днепр с лодками, покрытая тающим снегом равнина, испещренная черными деревьями. На Днепре, возле Труханова острова, у берега стояло несколько обледенелых паромов, в шагах в трехстах темнел среди сугробов небольшой сумрачный лесок.

— Там, ваше высокоблагородие, — заорал Юрат. — Я дожидался бы там, пока штаб не погрузится на паромы и не начнет освобождать их от наледи. И налетел! Перебил бы сопровождение, а штабных офицеров постарался бы взять в плен живыми.

Костюрин посмотрел, как толстый Юрат поднялся в седле, поглядел на его тяжелый зад и засмеялся.

Ему понравилось, как Юрат двинул своих гусар стеной на гренадеров. Строй всадников в голубых с черным гусарских мундирах, с белыми русскими кокардами, производил впечатление. Казалось, пехота не сможет не дрогнуть перед наступающими на нее всадниками. И вот сейчас, когда Юрат так быстро нашел удачное для засады место, Костюрин снова остался доволен.

Повернувшись к своим офицерам, он сказал, что этот толстяк вовсе не так глуп, как кажется. Он хороший офицер. Могло бы, конечно, случиться, что подъезжавший к Днепру неприятельский штаб послал бы нескольких гусаров на разведку, чтобы убедиться, не прячется ли кто в этой роще, но это маловероятно. Капитан прав. Лесок — удобное для засады место. И хотя он голый, в его чаще, в снегу можно хорошо укрыться и устроить немалый сюрприз.

Единственно, что вызывает сомнение, это уверенность капитана, что он захватит офицеров живьем. Не следует рассчитывать, что неприятельские офицеры сдадутся. Офицеры-неженки, бонвиваны, может быть, и сдаются. Но русские, — Костюрин поднял голос, — никогда!