Подпоручик Шувалов стал генерал-майором.

А поручик Разумовский — генерал-лейтенантом.

Сержанты стали полковниками.

Капралы — капитанами.

А то, что все эти люди, подражавшие французам, как двор подражал Версалю, умели, да еще как, беречь свою родину и навязывать свое мнение Европе, доказали братья Бестужевы-Рюмины.

Канцлер Бестужев сжил со свету лейб-медика императрицы Лестока, забравшего силу при дворе. Бестужеву удалось расшифровать письма маркиза Шетарди{38}, и он не упустил случая показать их императрице, чтобы она знала, что о ней думает Франция.

Стиль архитектуры становился все более русским.

Однако в то воскресенье, когда Исаковичи в числе многих других офицеров были приглашены в резиденцию Костюрина, здесь все еще было на французский лад: и статуи на крыше, и скульптуры в саду, и ротонды в парках, и большие, идущие от пола до потолка, окна. Трубки — из эпохи Петра Великого — уже больше не курили даже в резиденции Костюрина. Все высшие офицеры вертели в руках табакерки, набивали ноздри нюхательным табаком и чихали.

Исаковичи расхаживали по дворцу как в сказочном сне.

Павел совсем по-другому представлял себе генерал-губернатора Киева.

Тем временем Костюрин старался как можно лучше принять бригадира Витковича, формировавшего сербский гусарский полк, а также и братьев Исаковичей, родственников бригадира.

Позади дворца, за садом, подстриженным на французский манер, находилось стрельбище. Аллея тополей вела к бастиону с мишенями.

Деревянные мишени показались Исаковичам размалеванными турками.

Им растолковали, что эти деревяшки — точные копии мамелюков египетского эмира Ибрагима Кахи. Ибрагим при помощи своих сторонников и народа перебил своих противников, принадлежавших к партии, которая называлась «Квазими». И вот уже пять лет властвует в Каире во главе партии «Факария», которую русские рассчитывали использовать против турок и татар.

Исаковичи из этого рассказа ничего не поняли.

Цель была обозначена на красных, как червонный туз, носах мамелюков.

А стрелять следовало в переносицу, обозначенную черным, как пиковый туз.

В саду загремели пистолетные выстрелы.

Стреляли в четыре мишени с расстояния в двадцать шагов, стрелял и Костюрин. Он дважды попал, а дважды промахнулся и, смеясь над собой, заметил, что он уже не прежний.

Попадания отмечал и весело сообщал о них Шейтани.

Секунд-майор Живан Шевич не отставал от Костюрина ни на шаг. Он неотступно следовал за генералом, таскал за ним складной стул, убирал его, когда тому не сиделось, и услужливо подставлял, когда тому хотелось сесть.

Исаковичи переглядывались, смеясь над родичем.

Павел с грустью и тревогой смотрел на то, как лакействует перед Костюриным Шевич, да и не только он, но и все присутствующие как сербские, так и русские офицеры. Особенно расстраивал его подобострастный вид русских офицеров, когда Костюрин к ним обращался.

Досточтимый Исакович считал, что подобное подобострастие переходит всякие границы.

Энгельсгофен сразу вырос в глазах Павла.

Костюрин, разумеется, пожелал, чтобы постреляли и братья Исаковичи. Юрат стрелял из пистолета как из пушки, попадал и промахивался, попадал и промахивался. Петр стрелял хорошо. Трифун, кто знает почему, понурил голову.

Павел ему крикнул:

— Стреляй, старик! В голову!

Трифун промахнулся только раз.

Костюрину он явно нравился больше других братьев. И генерал дважды приглашал его посидеть рядом с ним.

И они о чем-то разговаривали.

Бригадир Виткович переводил, хотя Трифун уже понимал по-русски.

Павел стоял, не обращая внимания на ружейную трескотню, и глядел куда-то вдаль. Костюрин, заметив это, указал Витковичу на его задумавшегося родственника.

— Вдовец. Вдовец, вот и витает в эмпиреях, — отозвался Виткович.

Пистолеты были разложены на садовом столе, за которым офицеры сидели на скамейке. Среди сутолоки, громких разговоров и стрельбы Исакович не слыхал, что его зовет Костюрин.

Шевич привел Павла.

На вопрос Костюрина, почему он не стреляет, Павел ответил, что привык стрелять в седле на скачущей лошади, а это совсем другое. Находясь в движении, стрелять в движущуюся цель.

Неизвестно почему, Костюрин спросил, что думает австрийский капитан о том, как стреляют его офицеры? Хорошо ли?

Если бы Костюрин не назвал его австрийцем, Исакович наверно сказал бы какую-нибудь любезность, но тут он обозлился. С какой стати он должен по примеру окружения Костюрина говорить ему комплименты и выслуживаться? И решил сказать прямо, что думает.

— Мне сдается, с вашего позволения, что офицеры стреляют на глазок, быстро, с маху. Может быть, здесь так заведено, но в армии так стрелять вряд ли хорошо. Нужно стрелять спокойнее и внимательнее.

— Скажите капитану, что я составил уже о нем свое мнение по докладу Вишневского, — заметил Костюрин Шевичу, который стоял рядом с Исаковичем и переводил. — И все-таки разве капитан не согласен, что русские стреляют навскидку хорошо? А как стреляют в Австрии? Пусть расскажет.

Сирмийских гусаров, сказал Павел, учили, что многое зависит от упражнений в стрельбе. Хорошим стрелком не рождаются, а становятся в результате упражнений по французской, прусской или австрийской системе, разумеется так же обстоит дело и в России. Он лишь позволил себе заметить, что офицеры стреляли весело, беззаботно, на глазок, с маху. Сирмийских гусаров за это не поощряли и даже наказывали.

Шевич, хоть его никто и не спрашивал, добавил, что все русские стреляют хорошо навскидку, ибо это дар божий, а у всех русских есть этот дар.

Костюрин, нахмурившись, обернулся к Витковичу и сказал:

— Тому, кто не может попасть в цель с маху, лучше вообще не стрелять. Кстати, поглядите, как стреляют мои офицеры.

И Костюрин окликнул пехотного капитана, который, громко смеясь, стоял в двух-трех шагах от стола. Услыхав голос Костюрина, он оборвал смех и громко рявкнул:

— Слушаюсь!

Костюрин велел ему зарядить пистолет и стрелять в первую мишень, быстро, навскидку.

Офицер взял со стола пистолет и начал его заряжать, наставив дуло сначала прямо в грудь генералу, потом в грудь Витковичу и наконец себе в лоб. Потом повернулся, выстрелил и попал в цель. Костюрин засмеялся и спросил Павла:

— Что скажут на это австрийцы?

Павел сказал, что, если бы этот капитан был сирмийским гусаром и так бы заряжал свой пистолет, он получил бы двадцать палок по заднице.

Костюрин сердито встал, но, сдержавшись, спокойно заметил, что многие люди погибли от пистолетной пули, но не тогда, когда заряжали. Крохоборское замечание вовсе не к лицу офицеру.

— Секунд-майор Шевич прав: меткий глаз — дар божий. Кто не родился стрелком, тому не следует стрелять. Кто не родился хорошим стрелком, тому никакое учение впрок не пойдет.

Исакович лишь дерзко ухмыльнулся и сказал, что он многих сирмийских гусар научил стрелять. А те, кого он нынче видел, хоть и часто попадают, но, бывает, и промахиваются. Все стреляли бы лучше, если бы больше внимания уделяли пистолету.

Шевич все это охотно и громко перевел. Даже кое-что и прибавил от себя, ехидно оскалившись:

— Исакович сказал, что главное не человек, а пистолет.

Вокруг генерала собралась целая толпа офицеров; они добродушно смеялись над Павлом, считая, что дело в курьезе: просто растерявшийся серб плохо понимает по-русски. Никому не приходило в голову, что Исакович дерзит.

Тем временем Костюрин заходил взад и вперед, что было признаком явного раздражения. Виткович хотел его увести, но генерал еще раз обратился к Павлу:

— Капитан говорит глупости, но, поскольку он иностранец, следует спокойно его выслушать. А как бы он, если бы это от него зависело, учил свой будущий эскадрон?

Воскресные приемы считались не только знаком благорасположения генерала, но и развлечением. Стрелявшие офицеры начали собираться вокруг стола, где сидел нахмуренный, не сводивший глаз с Исаковича Виткович и прохаживался Костюрин.