— Я слыхал, — рассказывал он братьям, — что Цер по нас плачет. Да, гора Цер плакала, — уверял он, — я сам слышал! Слышал!
Поначалу Юрат только смеялся, потом перекрестился и оторопело посмотрел на Павла.
Болота, продолжал тот, начиная с Црна-Бары, двинулись за ними, и они, Исаковичи, с того времени отражаются в любой воде, словно мертвые всадники. Где бы ни ночевали, где бы ни просыпались они на венгерской земле, повсюду луна похожа на лицо покойника. Он видит это, видит.
Тогда-то Юрат и поверил в то, о чем встревоженная Варвара первой их предупредила: выражение лица у Павла временами становится странным, а когда, увлекшись, он начинает что-нибудь рассказывать, то как безумный таращит глаза.
Однако и потом, в России, Павел не переставал твердить о том же, о чем говорил еще в Токае.
— Вспомните, какими мы добрались до Фрушка-Горы! Смертельно усталые, голодные, изможденные, в лохмотьях. Барабаны наши умолкли. В дороге поумирали трубачи. И все-таки мы двинулись в Россию. Осенью, когда желтели листья. А этот боров кричит: «Я ваш бог!» Ведь сам бывший серб, а горланит: «Я для вас — Карпаты!» Неужто ради этого мы избавились от Гарсули?
— Это был день гибели Уроша Слабого, — продолжал Павел, — весь Токай горел осенними красками: листья, деревья, перелески, окрестные горы — все начало уже увядать и желтеть. Каштаны, под которыми проходила Варвара, казались огненными. В тот день во мне родилось желание уйти из жизни, так и умереть вдовым там, куда мы направлялись, — в России. Забыть все, и чтобы нас всех забыли, и прибыть в Россию иными.
И еще он почувствовал безмерную нежность к Варваре, когда она помянула его покойную жену. И страх за Варвару, о которой он забыл, когда так надо было ее приголубить, поцеловать. Конечно, не любовным поцелуем, à la grande, à la Вишневский. А так, как он поцеловал бы свою покойную жену.
Когда он все это рассказывал, братья только переглядывались. Потому что его покойная жена теперь уже являлась ему не полуголой, страстной красавицей в лунном свете, не светской дамой в голубом кринолине, с черным веером в руке, а ребенком, похороненным в могиле за Дунаем, за варадинскими укреплениями, за лугами и мочажинами. И за Тисой с ее ивняками, зеленеющими в лучах заходящего солнца.
Жена в Токае представлялась ему такой, какой она была, по ее собственным рассказам, в детстве. Круглая сирота. Девочка трех-четырех или семи-восьми лет. В пору, когда она не могла одолеть искушения откусить на кухне еще пылающую жаром лепешку и когда мать, придя в отчаяние, что никак ее от этого не отучит, однажды заперла ее в свинарнике, где она просто умирала от страха. Вот так мать!
Он видел Катинку на маленькой деревянной скамеечке, с которой та не расставалась. Видел, как после смерти матери она сидит на ней часами и твердит: «Погляди, погляди, какие у нее синие губы». Когда в гроб положили отца, она пробралась и легла рядом с ним, чтоб их похоронили вместе, — так она его любила за доброту. Ее с трудом, рыдающую, оттащили от отца. И она долго продолжала кричать.
Самым удивительным было то, что, судя по его рассказам, он и в России видел Катинку такой, какой представлялась она ему в Токае. И эти воспоминания о ее детстве — незначительные, пустяковые, не заслуживающие внимания — привязывали теперь этого гордого человека к покойной жене гораздо крепче, чем воспоминания о том, как она, обнаженная, в пылу страсти, лежала в его объятиях, скрипя зубами от наслаждения. Стоило ему вообразить ее нимфой, берущей его за руку и бегом устремляющейся к постели, как тут же возникала г-жа Божич, бесстыжая, сумасшедшая г-жа Божич. Когда же он думал о детстве жены, то Евдокия обычно исчезала, и они оставались наедине. Малышка семенила за ним на своих крохотных детских ножках, а нагнав, обнимала ручонками и засыпала на его груди.
Случалось, рассказывал Павел, сон до того походил на явь, что, проснувшись, он еще чувствовал на себе ее холодную, как лед, дрожащую ручонку. И все эти сны были так живы, что он просыпался от того, что его кто-то звал. Он поднимал ночник, чтобы посмотреть на эти ручки. Слышал время от времени и детский смех, вскакивал и бежал, спотыкаясь, к окну отворить ставни или кидался к двери и внезапно встречался с Варварой, с глазами Варвары.
Анна, когда он в России впервые об этом рассказал, осенила себя крестным знамением.
А Павел продолжал утверждать, что все это он пережил, пережил в Токае. Но как только он зажигал свечу, он убеждался, что в комнате никого нет.
Так навсегда и осталось невыясненным, зачем Павел ходил вокруг дома, где жил Вишневский, и в кого в ту ночь там стреляли. Когда уже позже, в России, братья допытывались, было ли тогда при нем оружие, Павел лишь растерянно твердил, будто помнит только, что за голенищем у него был нож.
Ему и в голову не приходило, что двери будут заперты. Мучась бессонницей, он хотел непременно встретиться с Вишневским. В голове засело одно: Варвара сказала, что у нее начались какие-то боли в животе, что она убежала от Вишневского. Он сразу вспомнил свою покойную жену, умершую от родов. И решил, что Вишневский за свое злодеяние заплатит жизнью.
— Чудесные, прекрасные и радостные дни, — сказал Павел, — ждут тебя, Варвара. После долгих бед и страданий ты родишь.
А она ему на это сказала, что если родит мальчика, то наречет его Павлом. Это же, расставаясь, подтвердил ему и Петр.
Так оно и было на самом деле.
На заре в день отъезда, когда братья умывались во дворе, поливая друг другу из ведра, Петр объявил, что они с Варварой вчера решили назвать ребенка, если родится мальчик, Павлом.
Почтмейстер Хурка пришел к ним на рассвете и сообщил, что Вишневский куда-то уехал и неизвестно, когда вернется. Что искать его — напрасный труд. Что же касается бочонков с вином, то Вишневский пошлет их с другим. Не с Петром.
Около полудня упомянутого дня Петр и Павел расстались неподалеку от околицы Токая. У первого деревянного моста на уходившей в долину дороге. Долина эта постепенно поднималась вверх, извиваясь между горами.
Хурка привел Петру того же проводника, который сопровождал Юрата через Дуклю и дальше в Ярослав. Петр ехал в роскошных экипажах, доверху нагруженных сундуками, мешками и всякой утварью.
Кучеров было трое, все люди сенатора Стритцеского. И двое гусаров. Оба — из Хртковиц.
Недомогание Варвары просто убивало Петра — он осунулся за один день так, словно горевал целый год. Правда, он пытался беспечно улыбаться, но признался Павлу, что у него душа замирает, как только ему приходит в голову, что жена больна и что тесть проклял его в пылу яростной ссоры. А вспоминает он об этом в непогоду, грозу, на каждом пароме, у каждой реки, всякий раз, когда Варвара вдруг побледнеет. Вот оно как!
— Ты, каланча, — говорил он Павлу, — сам смотри как и что. Мне кажется, что лежащий перед нами путь мы легко одолеем, да и ты тоже, если только переберешься через два потока раньше, чем они вздуются. Увидишь чудную, зеленую долину, она напоминает Цер, называется река, как говорит Хурка, Ондава. Вдоль дороги течет речка, прозрачная и чистая как слеза. Еду я в твердой памяти — не себя, а жены и ребенка ради. Там, где Соломон Куртич прошел, пройдем, наверно, и мы. Хотя все прочее — темна вода во облацех. Вот так! Но от цели не откажусь.
Варвара выглядывала из экипажа, закутанная в свое шелковое одеяло, которое она захватила с собой и в Россию, и старалась понять, о чем говорят муж и Павел, но не могла. Ее красивое лицо было бледно, из-под под завязанного под подбородком шелкового платка поблескивали в лучах солнца огненно-рыжие волосы. Она не спускала глаз с Павла, не вмешиваясь в мужской разговор.
Ее большие зеленые глаза горели. Когда рыдван наклонялся набок, в них появлялся испуг.
В те дни она просто с ума сходила от страха, что выкинет.
Петр ехал впереди, сидя по-турецки в седле, улыбался жене и пытался ее подбодрить. Когда рыдван приближался к какому-нибудь оврагу, он соскакивал с седла и вместе с конюхами подпирал кузов, либо хватался за оглобли, словно готовился подхватить жену на руки. А увидев испуганные глаза Варвары, брал ее за руку, будто тепло его руки могло влить в нее мужество. Уезжая из Токая, Петр был доволен и счастлив. Ехать в страну, где нет Стритцеского! В России он и жена будут одни и все между ними наладится.
