Вечером, за день до их отъезда из Токая, Вишневский предложил всей компании спуститься в его погреба, где хранятся вина. Вскоре все очутились в подземелье лишь при фонарях, свет и тьма менялись, точно день и ночь.
Дунда, изображая шаловливого ребенка, села на колени к Юрату. И как раз в эту минуту появились Вишневский, Анна и Юлиана. Анна, потрясенная, остановилась. И тотчас попросила, чтобы ее отвели домой. Никто не понял, что случилось.
До самой зари доказывал Юрат жене, когда они остались вдвоем, что он ни в чем не виноват, что это была обычная шалость, что Бирчанская из Мохола — настоящая мохолчанка, у нее и без того ветер в голове, а тут еще хватила лишнего. Все было тщетно: Анна не отвечала ни слова.
Она дважды гасила свечу, которую Юрат, полный отчаяния, зажигал снова, чтобы продолжить разговор и попытаться убедить жену, что ему самому стыдно, что проклятая девка села к нему на колени так неожиданно, что он не успел и опомниться.
Анна молчала.
Впервые после стольких лет ничем не омраченной супружеской жизни жена повернулась к нему спиной на людях, а теперь уже несколько часов неподвижно стояла, прижав голову к окну, словно что-то видела в темноте.
И наконец холодно, ледяным тоном процедила, что не в силах позабыть виденное до самой смерти.
Что их отношения уже не могут оставаться прежними.
Слушая ее, Юрат обомлел. Он смотрел на жену так, будто она сошла с ума. Потом постоял немного, ожидая, что она еще скажет.
И недоуменно спрашивал себя, кто перед ним — жена или ночной призрак?
И, не дождавшись, молча вышел из комнаты.
Утром Павел застал его сидящим у порога на седле, которое он, приехав в Токай, чинил и зашивал. Всю ночь Юрат не сомкнул глаз.
Когда брат спросил его, куда он так рано собрался, Юрат встал и, пробормотав что-то, повернулся к нему спиной, пошел за дом на поляну и растянулся на сене.
В следующую ночь, накануне отъезда из Токая, оставшись с женой наедине, он еще раз попытался извиниться, но Анна опять повернулась к нему спиной, как вчера. Тогда Юрат силой повалил ее на постель. Поначалу она сопротивлялась, как дикая кошка, и била его по щекам, потом горячо задышала и отдалась ему со всей страстью.
Но сейчас при свете дня, когда тронулись в путь и Юрат заговорил с ней как ни в чем не бывало, словно они и не ссорились, Анна, холодно поглядев на него, сказала, что не нужно обманываться, она понимает, что их до конца дней связывают дети, но то, что случилось, навек изменило их отношения. И она никогда этого не забудет.
Разбитый бокал не склеишь. Никогда уж не зазвенит он хрустальным звоном.
Юрат в недоумении выругался, обругал и самое слово «хрусталь», которое он впервые услышал от жены.
Что такое хрусталь, он не знал.
Услыхав бранное слово и поглядев, как муж, ударив коня, ускакал, Анна зашептала сама себе, что до сих пор она представляла себе брак как незамужняя девушка, и вот пришло время проснуться. Все, что она болтала о любви, — одно лишь воображение, девичьи сны да обманные речи мужчин. Так говорила о супружестве и ее мать.
Словно одержимый манией, Вишневский после отъезда Анны из Токая не успокоился и решил добиться любви Варвары. Было ясно, что он намерен не отпускать ее из Токая, пока не овладеет ею.
Павел пришел в ужас.
Снова он говорил Вишневскому о том, что ему стыдно смотреть, как русский офицер, глава миссии в Токае, покушается на жену молодого офицера, едущего в Россию на службу к императрице. И предупреждал Вишневского, что Петр убьет его, если что-нибудь узнает.
— Непременно убьет! Клянусь богом!
Вишневского злило то, что Павел постоянно вставляет в речь сербские слова, которые он давно позабыл.
— Исакович, вы ментор! Проклятый ментор! Слава богу! — восклицал он.
Павла же в свою очередь доводило до бешенства то, что его единоплеменник из крестьянского рода часто употребляет иностранные слова, которых Павел не понимал. Не знал он, и что такое ментор.
Как в свое время для Анны, так сейчас для Варвары, Вишневский устраивал ежедневные поездки по Токаю и его окрестностям и каждый вечер — ужин и прогулки в саду при луне. И при всяком удобном случае старался избавиться от ее мужа.
Павел с отвращением обнаружил, что в этом ему помогает жена и притом весьма усердно. И в то же время его удивляло, что Дунда нисколько ему не помогает: то ли ревнует Вишневского к Варваре, то ли нежданно-негаданно оказалась честнее своей сестрицы.
Петр ничего не замечал.
А Вишневский по вечерам опять восклицал, что звезды прекрасны, что пьяняще пахнет резеда и что мужчина — это зверь, которого могут укротить, осчастливить и облагородить только глаза женщины. Теперь, правда, это были уж не большие черные глаза Анны, а глаза Варвары. По его уверению, они меняли свой цвет от небесно-голубого до светло-зеленого, как листья ивы. Никогда, клялся Вишневский, он не видел таких глаз! И таких длинных темных ресниц. И таких густых, пышных рыжих волос. И такой маленькой груди, которая вся трепещет, когда Варвара смеется.
Он бы отдал жизнь за Варвару.
Варвара смеялась и спрашивала: неужто он так быстро забыл Анну?
А когда Вишневский предложил ей остаться вместе с мужем в Токае, Варвара испуганно уставилась на него.
Во время вечерних прогулок с Варварой он повторял ей те же самые слова, которые говорил Анне. И тоже не пытался овладеть ею грубо, силой, вел себя деликатно, нежно, как подобает вести себя с благородной дамой.
Когда ему удавалось отослать куда-нибудь Петра и Павла, Вишневский приезжал к Варваре с визитом верхом на коне. Приходил и украдкой, пешком. Выныривал вдруг в саду из-за какого-нибудь куста, часто ранним утром, когда на траве еще сверкала роса. Прокрадывался туда и по вечерам, когда темнело. Он нежно брал Варвару под руку, чтобы якобы рассказать, что он договорился о ночлегах в горных селах, через которые им придется проезжать, в Дукле и Комарнике, о квартире в Ярославе. Ему хочется добиться ее любви, ее ангельской любви, чтобы навсегда сохранить в сердце память о ней.
А когда Варвара, смеясь, напоминала ему о жене, Вишневский, как всегда, поминал бога и, извиняясь, восклицал:
— Слава богу!
Вероятно, все на этом бы и кончилось, если бы Вишневский не стал все чаще появляться с наступлением темноты. Варвара, выйдя во двор и неожиданно на него наткнувшись, вскрикивала. Она скрывала это от Павла, не смела сказать и мужу. А Вишневский, словно дух, пробирался и в дом, когда она оставалась одна. Единственное, чего он не делал, ухаживая за Варварой, это не пытался ее, как, бывало, Анну, обнять, когда они сидели где-нибудь в саду на скамейке.
Когда он приходил, его слуги, точно часовые, окружали дом со всех четырех сторон. И при появлении людей перекликались друг с другом, как совы или кукушки, вороны, сороки или собаки. Никто не мог подойти к дому, где жили Исаковичи, незаметно. Но если Анну он хотел ошеломить объятиями, то Варвару старался склонить к любви обходительностью, ласковыми речами, словно хотел ее убаюкать.
Он говорил, что ее муж еще молокосос, что в России карьеры ему не сделать. Слаб он, дескать, здоровьем для военного дела.
Вишневский мог бы обеспечить ей в Санкт-Петербурге веселую, роскошную жизнь, богатство и почет, ее бы приняли при дворе. Исаковичи, говорил он, простого происхождения. Она же дочь боярина и поэтому заслуживает иной судьбы. Одними своими ресницами она может свести с ума любого. Поцелуй ресницами — последнее слово любви в Санкт-Петербурге.
Однако ничто не помогало.
С каждым днем — и Вишневский это чувствовал — он не только не приближался к цели, а все больше от нее удалялся.
Тем временем Петр назначил день отъезда.
Накануне Вишневскому все же удалось отослать Петра для осмотра гористой местности за Токаем, где начиналась долина реки Ондавы, ведущая к Дукле. Петр должен был провести рекогносцировку двух деревянных мостов, по которым их обозу предстояло проехать. Вишневский посылал с Петром два воза с бочками, купленными, по его утверждению, для самой императрицы. Рано на рассвете Петр уехал с двумя своими гусарами, Павла же Вишневский послал на Тису. Он, мол, получил извещение о том, что туда прибыло несколько транспортов с сербскими переселенцами. Следовало проверить исправность паромов.
