Вишневский снова посоветовал Павлу остаться в Токае. Тут, мол, ему будет хорошо.

Павел, выругав про себя Вишневского, сказал, что уехал из Австрии и оставил Сербию не ради того, чтобы продавать и покупать вино в Токае и делать на этом карьеру. И умолк, ожидая скандала.

Однако Вишневский и на сей раз лишь улыбнулся и заметил, что он срывает ему задуманную комбинацию. Ему, Вишневскому, придется остаться здесь и, как изволил выразиться капитан, делать карьеру на вине. Если, конечно, Костюрин не решит иначе!

После этого разговора он впервые ушел, простившись с Павлом холодно и нелюбезно. Но хотя было ясно, что Вишневский огорчен, держался он безукоризненно. Гусар подвел ему лошадь, и он как-то по-особому сел в седло. Обычно, прежде чем сесть, Вишневский щипал свою кобылу и, когда та начинала беспокойно вертеться, легко и элегантно вскакивал в седло. Потом он снова щипал ее за морду. Кобыла становилась на дыбы, а затем послушно шла рысью. Павел удивился, что кобыла все это терпит, и с недоумением смотрел, как Вишневский без посторонней помощи поставил ногу в высоко подтянутое стремя и вскочил в седло, словно под ним была не лошадь, а дракон. Исакович долго следил за удаляющимся гостем.

Вот с чем он столкнулся, уехав из Австрии в Россию в поисках счастья и утешения! И кто знает, что еще ждет его впереди?

Спустя несколько дней к нему вдруг заявились в гости супруга и свояченица Вишневского, хотя Павел их вовсе не приглашал и не ждал, и с тех пор стали навещать его регулярно.

Гостьи усаживались в саду и пили с Исаковичем миндальное молоко.

Под вечер они отправлялись в экипаже на прогулку по окрестностям Токая и на обратном пути, громко смеясь, заезжали к нему. Вишневский это знал и одобрял.

И нисколько не ревновал.

Однако относился к жене совсем не так, как господин Божич — к Евдокии. Вишневский ни разу не сказал супруге, как, впрочем, и никакой другой женщине, ни одного бранного или оскорбительного слова. К каждой женщине он относился так, как относился Божич к своей дочери. Было ясно, что Вишневский пользовался у женщин успехом и они поглядывают на него благосклонно.

Капитану, говорил Вишневский, представляется случай провести в Токае несколько дней в дамском обществе. Вдовцы при желании пользуются у женщин неизменным успехом, и не потому, что они превосходят других мужчин на любовном поприще, а потому, что у них нет жен. Женщины обычно любят одерживать победы и отбивать чужих мужей, но все-таки предпочитают пользоваться симпатией холостяков, когда можно обойтись без соперницы.

Дамы слушали его рассуждения в присутствии Павла и смеялись.

Супруга Вишневского прямо сказала, что женщины редко берут в любовники вдовцов и неохотно выходят за них замуж, потому что вдовец вечно сравнивает вторую жену с первой, живую — с покойной. А с этим ни одной женщине примириться нелегко.

Так называемая жена Вишневского приходила к Павлу лишь для того, чтобы как-то убить время в скучном Токае. Она была вылитая цыганка, и не только лицом, она и плясала как цыганка, и грудь у нее была цыганская, крепкая, и кожа смуглая, и ноги красивые. В черные волосы она втыкала красные гребни, а под шелковый желтый кринолин поддевала множество красных нижних юбок.

Павел ей нравился, говорила она, потому что он высокий и статный. И Вишневский ей потому же понравился, когда они познакомились. Не будь Вишневского, кто знает, как бы у них с Павлом получилось, но теперь вряд ли.

И если Вишневский женился на ней лишь шутки ради, то она вышла за него замуж всерьез.

Исаковичу надо почаще заходить к ним, она покажет ему своего сынишку. Пока он не родился, она была на свете одна-одинешенька.

Несмотря на все презрение, которое Павел испытывал к этой женщине, он не мог не поддаться обаянию ее веселого нрава.

Вишневского она характеризовала просто. Он, мол, из тех, что только представляются счастливыми, надменными и злыми. На самом же деле это не так. Беда его в том, что, если он чего-нибудь захочет, он должен добиться этого во что бы то ни стало, мысль о возможной неудаче для него невыносима. Воля у него сильная, и он не может допустить, чтобы желаемое ускользнуло от него. Особенно женщины. И все же он человек сердечный, нужно только уметь к нему подойти. А она умеет!

Так называемая свояченица явно имела на Павла определенные виды. Эта озорная двадцатилетняя блондинка с пышной грудью с самого начала знакомства пыталась остаться с Павлом наедине. Горничные Вишневского рассказывали почтмейстеру Хурке, будто барышня беременна, но скрывает это. Была она статная, с крепкими точеными ногами, которые, садясь в экипаж или выходя из него, всячески старалась показать до самых бедер и при этом с деланной стыдливостью просила мужчин отвернуться и не смотреть на нее. Когда она танцевала, в корсетке тряслись ее груди цвета персика, покрытые, как и обнаженные плечи, легким золотистым пушком. Она постоянно вздыхала и хищно смотрела на Павла из-под опущенных ресниц своими светло-серыми глазами. Волосы у нее были густые, желтые, как солома. Две крупные серьги висели в ушах.

— Вишневский, — говорила она, — ничего не может мне сделать!

И прибавляла, что весной думает выйти замуж.

И хотя про Дунду, которую Павел всячески избегал, шептались, будто она беременна, талия ее была всегда затянута. И бегала она легко. Белые рюши на ее корсетке, словно голуби, трепетали на плечах и, вспорхнув, опускались на шею.

Вишневский, хватив лишнего, уверял, что ей под силу измотать целый полк. У нее могучее тело и еще более могучая воля. Дунда все время твердит его жене: «Как, Юлиана, скажешь! Как, Юлиана, решишь!» А на самом деле выходит так, как скажет Дунда и как решит Дунда.

Высокомерный, щедрый, вежливый, Вишневский хотел, чтобы таким и запомнил его Токай. По его настоянию Юлиана раз в неделю объезжала больных бедняков, возила им гостинцы, еду и снабжала каким-нибудь лекарственным растением, из которого следовало варить целебный отвар.

Она просила Исаковича ее сопровождать.

Дунда больных не навещала, она навещала окрестные дворянские семьи венгров, вернее своих подружек. А по воскресеньям ходила в католическую церковь. Но тоже просила Павла ее сопровождать. И очень жалела, что капитан не хотел входить в церковь.

Ни Юлиана Вишневская, ни Дунда Бирчанская не ездили и не умели ездить верхом. Зато каждый вечер они заезжали за Павлом в экипаже, чтобы отправиться за город. А Дунда спускалась и к речке, чтобы покататься на лодке и посмотреть, как плавает Павел.

Давно уже она хочет кое-что сказать капитану, нередко говорила она во время прогулок.

Обе они уверяли, что жизнь в Киеве веселая, но тем не менее уговаривали Павла остаться в Токае. Вишневский, говорили они, затосковал, ему надо сменить обстановку, получить чин. В Киеве у него большие связи. Если бы Павел остался в Токае, тот обеспечил бы ему блестящее будущее. Во всяком случае, пока Вишневский устраивал бы дела в Киеве, они тоже остались бы в Токае.

Они бы так хорошо провели с Павлом время!

Как ни старался Павел узнать, кто эти женщины, кто их мужья и родители, он так ничего и не смог узнать. Ему нравилась жена Вишневского, с нею у него сложились теплые дружеские отношения, которые могли бы, несомненно, перерасти в нечто большее. А свояченица навязывалась с откровенностью, свойственной иным девицам, переставшим быть девицами.

Обе охладели к нему лишь после того, как почтмейстер Хурка за спиной Павла стал распускать слухи, что капитан живет с его горничной, которая стирает ему белье.

Не удалось Исаковичу узнать и о двух других женщинах, живших в доме Вишневского. Юлиана сказала только, будто они иностранки и ни она, ни сестра к ним никакого отношения не имеют. Это благородные красивые дамы, которые учат музыке и языкам детей Вишневского от первого брака.

От знакомых Павел слышал о Вишневском одно хорошее: «Как он симпатизирует Павлу, какой это добрый человек, какой благородный, как он влиятелен в Петербурге!»