Вишневский рассмеялся Павлу прямо в лицо и сказал, что не стоит загадывать, пройдет время и капитан будет думать иначе, когда увидит сербов-офицеров на русской службе: расфранченных, богатых, расхаживающих по Петербургу, словно князья, в расшитой серебром униформе.
Вишневский вдруг показался Исаковичу каким-то упырем, с которым он повстречался на своей могиле. Таким, значит, будет и он?
Значит, скоро и он забудет свою милую Сербию, никогда больше не увидит свой Цер, свою Црна-Бару, и будет расхаживать, как сказал Вишневский, по Петербургу разодетый, разукрашенный, богатый, в мундире сербского гусарского полка.
У Кейзерлинга и Волкова в Вене Исакович видел роскошь, видел, как безбожно сорят они деньгами, не чета Энгельсгофену. В русском посольстве и Кейзерлинг, и Чернёв, и Волков сверкали бриллиантами, как и их путешествующие по Европе гости. Павел хорошо помнил, как один из тех молодых господ, гостивший в Вене у Чернёва, некий Левашов, которого Исакович, обратясь к нему, назвал русским братом, сказал, что его брат промотал имение, отбил у него любовницу, подделал отцовское завещание и потому он, Левашов, на дух не переносит тех, кто называет его братом. А что касается славянского царства, о котором капитан распространялся, пусть знает: он, Левашов, путешествовал на аглицкий манер по всему свету, но о Сербии ничего не слыхал и в глаза не видел эту турецкую провинцию, да и видеть не желает.
— Тем сербским офицерам, с которыми я познакомился в Вене, — сказал Вишневский, — прежде всего нужно было доказать русским, что они нуждаются и приехали в Россию, чтоб выкарабкаться из нищеты, и таким образом пробудить к себе сострадание. И Россия порадеет о том, чтобы смягчить их участь, и заставит турок позволить сербам строить села на пожарищах. Русское государство богато и могло бы помочь бедноте, которую режут турки, но для этого переселенцам необходимо образумиться и не болтать о каком-то никому не ведомом своем царстве в Европе. О котором только они, вероятно, и знают. Слишком они малы, чтобы иметь собственное царство!
После таких ужинов у Вишневского Павел обычно проводил целые дни один в нанятом с помощью почтмейстера Хурки доме. По старому календарю осень в Токае только начиналась, а по новому была уже в разгаре. Но розы еще цвели.
Все было покрыто пышной листвой: рощи на горе, тополя у реки, деревья в саду. И лишь под окнами дома появились первые желтые листья.
Солнце, пробиваясь сквозь ветви, сияло каждый день.
Павлу казалось, что он не на пути в Россию, а вернулся в милый его сердцу Варадин. Там в сентябре тоже часто бывало тепло. Если же, случалось, и выпадали ранней осенью внезапные ливни, а порой даже снег, то очень редко. Как и крупный град в мае. Тщетно варадинцы выносили перевернутые вверх дном стулья во двор, чтобы град перестал. Тщетно таскали на совке рдеющий жар в дом — против раннего снега. На его родине не помогало и колдовство.
Там — за облаками — господствуют более могущественные силы. И зима приходит, никого не спрашивая. Внезапно. Недаром говорится: «как снег на голову».
Исакович надеялся, что в Токае такого не будет.
Розы цвели здесь и в октябре, а виноград только начали собирать. У слияния рек было тепло.
Честнейший Исакович проводил дни в ожидании братьев неплохо. Он изучал, как мог и умел, по топографическим картам, которые ему дали почтмейстер Хурка и Вишневский, седловины Карпат. При этом он с горечью вспоминал слова Вишневского, что для Исаковичей он — Карпаты!
Ориентироваться в этих картах Павлу было нелегко, но в австрийских войсках он кое-чему научился, и вот теперь путешествовал по ним при помощи пальца. Тогда-то ему в голову пришла сумасшедшая мысль: не трогаться из Токая осенью, как это делают все переселенцы, ведь в эту пору года в горах их встретят дожди, свирепые бури и грозы, а дождаться снега. Снег все выровняет. Стоит морозу сковать землю, погода установится, всюду воцарится покой, и тогда кати себе на санях быстрее ветра. Осенью же подстерегают и ураганы и наводнения. На дорогу валятся деревья, скатываются камни.
Вишневский этот план не одобрил.
— Все останется так, как было испокон века, — сказал он с улыбкой. — Карпаты вам придется переходить либо перед тем, как выпадет снег, либо сидеть в Токае до весны.
Человек, рассуждал Вишневский, одинокое, несчастное создание, Вишневский помогает только Вишневскому. Кроме Вишневского, никого у него нет.
— Вот вы, капитан, все заботитесь о семействе, о народе и бог знает еще о чем. Всего, чего я добился, я добился сам и для себя. И добился один, без чьей-либо помощи. Так же, как я, скажем, сам себе купил эту блестящую униформу, я без чьей-либо помощи сделал карьеру в русской армии. Даже отец мне не помогал. Человек одинок. Нет у него настоящих друзей. Даже бог не поможет тебе, если сам себе не поможешь. На днях я жду производства. Я себе, слава богу, сам создал положение и заплатил за него. Когда я скажу, тогда и поедете!
В те дни Павел увидел первую партию своих соотечественников, переселявшихся в Россию. Это были люди лейтенанта Петра Боянаца из Канижи. Двадцать пять мужчин, семнадцать женщин и множество детей. Было у них всего три телеги да девять лошадей. Голь перекатная. Тащились медленно. В Венгрии они намучились и теперь отдыхали на противоположном берегу Тисы. Всюду их принимали за цыган, что водят медведей по ярмаркам. Были среди них и больные.
Переехав через реку и увидев виноградники Токая, они было возликовали, но услыхав, что придется еще переваливать через горы, испугались пуще прежнего. Стали возмущаться, что их так быстро изгоняют из Токая. Уж очень им хотелось тут немного отдохнуть. И было горько, что Вишневский, которого они принимали за чистокровного русского, гонит их дальше, вежливо, правда, но гонит. А Вишневский кричал, что они сунулись в воду, не зная броду. И бумаги у них не в порядке. Они не понимали, что он от них требует, и ругали его за спиной почем зря. А он лишь смеялся, когда ему об этом донесли. Не удивительно, мол, и он на их месте так же бы ругался.
А услыхав, что эти горемыки всерьез рассчитывают повидаться в России с императрицей Елисаветой, он чуть не задохнулся от хохота.
Переселенцы по требованию Вишневского в тот же день потянулись в сторону Уйгели. Неторопливо и безмолвно. Проводник, унтер-офицер, напился в тот день в Токае, но уверял Павла, что знает в Карпатах каждую тропу, каждую седловину. Не первый, мол, раз идет. Из Токая в польский Ярослав есть несколько дорог, но он еще не решил, по какой идти.
Ушли они, и Павел никогда больше о них не слыхал. Даже когда сам прибыл в Ярослав.
Ему было жаль этих людей, и он долго провожал их караван. Переселение в Австрию соотечественников, да и свое собственное, он считал величайшим обманом. Глядя теперь на то, как они переселяются в Россию, он был совершенно подавлен. И спрашивал себя: «Что же это?» Ему даже захотелось задержать их на какое-то время в Токае за свой счет, несмотря на то, что он уже изрядно поиздержался.
Однако надо было дождаться братьев, чтобы двинуться всем вместе. Говорили, будто хорошая погода стоит только в Токае, а в Польше и в России их ждут снежные сугробы.
Вишневский не разрешил отсрочить их отъезд.
Партии переселенцев должны были отправляться в назначенное им время.
Впрочем, жалость к соотечественникам недолго мучила Исаковича. Как у всех зажиточных людей, да еще и вдовцов, чувство это в нем было сильным, но преходящим, никогда не перерастая в неугасимый огонь сострадания, было зыбким, колеблющимся, как ветви легко колышущихся на ветру старых ив.
Понурив голову, он ехал вслед за соотечественниками несколько часов и лишь потом повернул обратно.
По вечерам, когда заходящее солнце еще светило и грело, Павел обычно сидел на каменных ступенях крыльца дома под шатром из виноградных лоз.
Два петуха, которых он, как человек суеверный, купил, чтобы они отгоняли духов, дрались тут же каждый вечер перед тем, как сопровождать кур на насест в конюшню. С тех пор как Павел их купил, он спал спокойно.
