Между миром человека, которому перевалило за шестьдесят, и миром человека, которому нет еще и сорока, есть неведомый, таинственный, скрытый от мужчин мир — мир женщин. Он, конечно, мог бы закатить жене пощечину за то, что она выскакивает, как коза, из-за стола, но даже это не помогло бы. Эта женщина, отправься они вдвоем за ее дочерью, была бы в состоянии, как Медея, броситься под колеса их кареты. А это, как капитан сам понимает, не очень приятно видеть человеку, который имеет от нее ребенка.

Потягиваясь, Божич допил в стакане вино и продолжил:

— Лучше нам все-таки втроем поехать в школу верховой езды, где нас ждут, и оставить Теклу в покое. Текла единственная моя в жизни радость. Даст бог, и она найдет свое счастье!

Точно в лихорадке, охваченный яростным бешенством, Павел спросил, может быть, Божич скажет ему хотя бы, где находится монастырь, куда отправлена Текла? Он сам бы нашел туда дорогу. Ему хотелось бы, прежде чем навсегда уехать из Вены, увидеть эту прелестную добрую девочку, которая ни сном ни духом не виновата и страдает только потому, что пришла его навестить. А родители заточили ее в монастырь вовсе не для того, чтобы она училась каллиграфии, танцам и всему прочему, а убоявшись, что он, Исакович, развратник.

Он не развратник. И просит вернуть еще до его отъезда Теклу домой. Они так хорошо ехали из Буды. Не хватает, чтобы и Трандафил услышал о его позоре; узнал, как от него прячут детей!

Посмеявшись над речью Павла, Божич снова стал серьезным.

Не ему решать, вернуться в семью дочери или нет, а Евдокии. Теклу отправили туда не учиться каллиграфии, а для того, чтобы, как рекомендовала госпожа Монтенуово, получить соответствующее воспитание. Он и сам пришел в ужас, увидев, куда попала его дочь. Мариенгоф — это целый городок на высоком холме, куда венцы заточают своих дочерей, которые хотят выйти замуж без родительского согласия. Вена считает, что замужние женщины могут вертеть хвостом, сколько вздумается, но девушки должны сперва выйти замуж. А которая заупрямится, та становится христовой невестой. Идешь туда по длинным коридорам, забитым калеками-нищими, ожидающими исцеления. Есть там и продавцы розарий[14], если капитан знает, что это такое. И пятьдесят одеяний, шитых серебром и золотом, для богородицы. Есть и нерукотворный лик Христа на плате.

— Из того, что я там увидел, — продолжал Божич, — запомнились мне крепче всего монашенки, которые молча проходят мимо и не отвечают на вопросы. Во дворе ждет толпа нищих. Там им раздают еду. И еще сильно запомнилась мне одна икона. На ней бичуют нашего господа Иисуса Христа. И знаете, какую форму носят воины, которые его бичуют? Нашу, славонскую!

Исакович встал и заметил, что на все это ему наплевать. Он уходит. Ему захотелось только вымолить прощение для Теклы.

— Не могу забыть, как весело смеялась эта девочка. Зря я пришел к ее отцу ужинать. Такие люди, как вы с женой, не заслуживают даже имени родителей.

Он только дождется г-жи Божич и уйдет, и вообще, раз такое дело, им не следовало звать его к себе в дом.

Майор по-прежнему смеялся.

Тем временем, как ни в чем не бывало, явилась Евдокия.

В другом платье. И не только не позволила Павлу уйти, но любезно взяла его под руку, словно собиралась окрутиться с ним вокруг вербы. Позже она сказала ему, чтоб о Текле он не беспокоился. Она в хороших руках. Многому научится. А сейчас пора отправляться в школу верховой езды графа Парри.

Надо показать капитану, нашему приятному спутнику, лошадей, каких он в жизни не видел. И выполнить желание ее супруга, майора Божича.

Решив вытерпеть все до конца, Исакович согласился. А когда они двинулись, поймал на себе полный ненависти взгляд майора. Конец этого вечера остался в его памяти столь же бессмысленным и никчемным, будто и чета Божичей, и он сам были на каком-то маскараде. Это поразило его, как когда-то в детстве в засушливые годы разряженные в цветы и зелень девушки и парни, идущие по селам, обливающие друг друга водой и призывающие дождь.

Когда они ехали в школу верховой езды, Павел думал, что у Божича, его жены, да и у него самого не все дома.

Наблюдая за супружеской четой, он подумал еще, что они говорят одно, а думают другое. А когда-то, наверно, любили друг друга и во многом сходились.

Их разговор перед ужином закончился тем, что Исакович пообещал заткнуть рот семейству Зиминских, чтобы они не болтали о Текле разной чепухи.

Когда они шли к экипажу, Евдокия развеселилась, взяла кнут и стала в шутку, смеясь, подгонять им мужчин.

Божич, не стеснявшийся бранить жену и при людях, вдруг, словно укрощенный жеребец, принялся пританцовывать и ржать. Исакович молча отобрал кнут у нее из рук и окинул ее мрачным взглядом. А г-жа Евдокия, продолжая смеяться, спросила, слушалась ли его покойная жена.

Он не ответил и в карете сидел насупившись, Божич же без умолку болтал.

Они покатили по темной аллее к освещенному подъезду школы верховой езды, находившейся в четырехстах шагах. Подъезд был освещен, словно трактир или церковная паперть.

Построенная в стиле Палладио школа графа Парри была одновременно и ипподромом и театром. Внизу находились конюшни и манеж с местами для публики, окруженные скамьями и ложами, ложи были и наверху. Коридоры служили для променада. Пахло опилками и конюшней.

По вечерам тут музицировал оркестр, наверху был и карточный зал. В зарешеченных ложах звучал женский смех.

По освещенным и полуосвещенным коридорам, особенно возле уборных, сновал досужий люд — офицеры, игроки, горничные, актрисочки, танцовщицы, а на лестницах можно было встретить и любовные парочки, которые не очень-то стеснялись. Впрочем, и в ложах всякое бывало.

Молодые люди из богатых домов, золотая молодежь, зачастую худосочные и квёлые, приезжали сюда, чтобы окрепнуть. Научиться ездить верхом, стрелять из пистолета и на полном скаку подхватывать с земли саблей или шпагой велюровый бант. Горничные, бедные девушки, недавно взятые из деревни, если были хорошенькими, тоже занимались их просвещением: сынки из знатных домов, обычно с благословения родителей, непременно проходили школу у них.

Однако лошади здесь были действительно породистые.

Для многих венских офицеров школа верховой езды графа Парри заменяла и дом и семью. Граф Фридрих Вильгельм Гаугвиц — по уверениям Божича — даже получал здесь свою почту.

Когда Исаковича ввели в здание, его поразили не только гроздья фонарей, освещавшие, словно сверкающими цветами, ярусы, но и дрожащее сияние множества канделябров, превращавшее все внутри во что-то необычное, сказочное.

Со всех сторон слышались рукоплескания наездникам.

У де Ронкали, ветеринара графа Парри, была своя ложа, в которую он и ввел церемонно г-жу Божич. Едва она уселась, как к ней начали подходить офицеры — приложиться к ручке. Двоих Божич пригласил остаться. Павел встречал и того и другого в «Ангеле». Один был некий капитан Ладжевич из Бановаца, другой — родственник митрополита, лейтенант Филлиппович.

Павел страшно удивился, увидав в ложе напротив конференц-секретаря графа Кейзерлинга. Тот, не спуская глаз с Евдокии, милостиво помахал ему рукой. Она спросила, кто это. А потом заметила, что господин Волков красивый человек.

Павел поначалу, казалось, дремал.

Де Ронкали с черным веером г-жи Божич в руках устроился перед ложей, но его то и дело звали осмотреть взявших барьер лошадей. Ветеринар щупал у лошадей бабки и кричал по-немецки, что все в порядке и лошадь не охромела. А когда сердился, то кричал на своем родном языке:

— Если я говорю нет, значит нет! Quando dico niente, è niente!

Павел впервые в жизни увидел там каприолу: шесть белых арабских лошадей, одновременно подобрав ноги, взвились вверх, точно бараны весной, учуявшие запах овец.

Наездники не произвели на Павла впечатления, но жеребцы и кобылы — исполнявшие, можно сказать, на манеже полонез — выглядели просто чудом.