И хотя императрица Елисавета дала нескольким сербским офицерам аудиенцию, комедиант-случай захотел, чтобы ни один Исакович не увидел ее воочию. Павел лицезрел «императрицу» только в той глупой офицерской шутке. Он внимал каждому сказанному о ней слову, всему, что Анна и Варвара слышали от жен русских и пересказывали дома, но все сводилось лишь к тому, что у царицы красивый цвет лица и красивые ноги.

Никто не смел говорить ни о сжигавшем эту женщину сладострастии, ни о ее любовниках, ни о переодевании в мужской костюм французского мушкетера, голландского матроса, казачьего гетмана. И лишь порой шептались о том, как на балах по ее приказу мужчины облачались в женскую одежду, а женщины — в мужскую. Наиболее экстравагантной, если верить истории, была княгиня Румянцева.

Самым торжественным днем в России тех времен было восемнадцатое декабря — тезоименитство императрицы, когда стреляли из пушек. Елисавете Петровне, разумеется, и в голову не приходило ехать в Миргород, а тем более в Бахмут. Да и басня о ее приезде в Киев была специально выдумана для Исаковича.

Вместо царицы по Киеву пронесли чудотворную икону божьей матери Печерской лавры, о которой говорилось, будто ее писал собственноручно апостол Лука. Царица охотно путешествовала по России (к которой обращалась: «Россия, дорогая»), но в ту осень поездка в Киев не входила в ее программу. Расстояние от Санкт-Петербурга до Москвы она преодолевала в карете за несколько дней, но в Киеве, пока там жил Павел, она не была ни разу.

И потому у Павла не было случая опуститься перед ней на колено.

Такие встречи на этом свете всегда редки. Исакович никогда не узнал о том, как царица приняла сообщение о глупой шутке в Киеве, разыгранной сербскими переселенцами, в которой ее представили в неподобающем виде.

Известно, что она разделяла мнение своего министра Петра Ивановича Шувалова, когда говорила о людях: «Ни один человек не родился ангелом!»

Но наказан ли был Вишневский и как, Павел и другие Исаковичи так никогда и не узнали. Слыхали только, будто царица все больше предается чревоугодию и толстеет. Сватает свою челядь. Всех подряд женит или выдает замуж. Однако не это обстоятельство определяло судьбу Исаковичей в России. Их судьбу решали государственные планы незнакомой им женщины, разработанные по ее воле Шуваловыми, Бестужевыми и Румянцевыми.

Война с Пруссией!

Мечта Миниха о покорении Константинополя, где их ждала помощь двадцати тысяч христиан, которые должны были примкнуть к русским, была оставлена.

Было решено идти на Берлин!

В ту зиму Исаковичи еще об этом ничего не знали.

Мало что известно о прошлом и мало что можно о нем узнать.

На одном рескрипте Елисаветы Петровны обнаружена после ее смерти собственноручная надпись: «Пламя, Огнь!»

Два слова. И поныне никто не знает, зачем они написаны и что означают.

Но и долгая зима 1753 года не могла тянуться вечно.

Морозы в марте ослабли и в Миргороде и в Бахмуте, и на полях зазеленели их первые хлеба. На землю пришла весна. Кто знает, в который раз! Кто знает? Человеческому разуму не постигнуть этого!

Шли дни.

Бибиков кое-кого поселил и в городах — ремесленников, коммерсантов, а протопоп Булич позаботился о священниках.

Он сам только правил службу божью.

Но подавляющее большинство переселенцев осталось в армии.

В эту весну не обошлось без кровавых стычек с татарами, которые нападали на границу. Петр Исакович, казалось, искал смерти в этих боях, но пули словно избегали его. Он прославился своей храбростью и получил чин капитана, хотя и не просил его.

Юрат быстро богател.

Трифун все ждал разрешения митрополии жениться. На русской. Молодой. Не старше двадцати лет.

Павел, когда братья приходили к нему в гости, говорил:

— Кажется мне, что жизнью нашей правит какое-то колдовство, а не бог и не людская воля. Перед тем, как отправиться в Россию, у меня были великие намерения. А сейчас их нет. Я считаю, что нужно жить не задумываясь, как живут звери, птицы, растения. В здравии и благополучии, а утро и вечер, события и время пусть себе играют вокруг нас, как облака играют вокруг солнца. Я понял, что смысл жизни в том, чтобы принимать все, что она приносит — веселье, грусть, тоску или радость. Буду работать в конюшне, на земле, пахать, копать, а там начнутся майские маневры. И я стану учить солдат идти в атаку: рысью, галопом, на смерть, до победы. Для того я и родился. От своей судьбы не уйдешь, жизнь дается не по заказу и не зависит от нашей воли. Так мы и живем: то плачем, то смеемся. У каждого свой век, своя любовь, свой светлый период жизни, как у птицы, которая влетит из тьмы в освещенный зал и снова улетает во мрак. Так толковал мне жизнь поп Михаил Вани, когда я собирался в Россию. И он был прав.

В то лето Павла перевели в Чернигов.

Выезжал он и на границу.

Дни проходили, но он не погиб.

Миновали и майские маневры.

Наступила осень, чудесная русская осень в Бахмуте.

Когда солнце раскаленным факелом горит над степью, словно хочет спалить все дотла.

То, что Исакович и 1754 год провел в Чернигове и Бахмуте в полном здравии, видно из письма протопопа Булича, который упомянул Исаковича, когда писал о скончавшемся в Москве владыке Василии.

Потом снова пришла зима, и Павел, видимо, жил по-прежнему в Бахмуте.

Дни текли, но кто их считает? Их не перечесть, как не перечесть бессонных ночей. Сколько их? Одни говорят: сколько песчинок на дне морском! Паче песка морского! Другие говорят: сколько звезд на небе!

Павел, несомненно, прожил еще несколько лет.

После 1754 года мы знаем только то, что Исакович был жив, должен был быть жив. Но даже если бы он умер, вряд ли бы мы ныне об этом легко узнали. Обычно, когда умирает человек — не важно, зовут ли его Павлом, или Петром, или Трифуном, или Юратом, после него остается и продолжает жить его потомство.

После Павла не осталось никого.

Это мы знаем.

В ту минуту, когда он навеки закрыл глаза на войне, если это так, сколько людей родилось на свете, кто скажет? Сколько ласточек, жаворонков, голубей вылетело из гнезда? Сколько пахарей проложили первую борозду? Сколько распустилось деревьев, проклюнулось из земли травинок в России, на Кавказе, на Урале и дальше до самой Камчатки?

После долгой зимы.

Не удивительно, что Исакович упоминается всего лишь раз, во время войны, а дальше его след теряется, имя его не встречается больше ни в бумагах сербских полков, ни в переписке его семьи. Никогда.

Достоверно известно, что Трифун, Петр, Юрат и Павел находились в армии, которая спустя три года была дислоцирована сначала на польской, потом на прусской границе, и что Черниговский полк, где служил Павел, участвовал в походе на Пруссию, куда двинулись русские части вместо Константинополя.

В этой войне принимали участие несколько тысяч земляков Павла.

Честнейший Исакович покинул Миргород вместе с этими блестящими полками — это мы знаем.

Поднял ли он по своему обыкновению высоко над головой саблю и молча, во главе солдат, поскакал сначала легкой рысью, потом галопом и, наконец, склонившись к шее лошади, на полном карьере ринулся на неприятеля. Совершенно случайно в документах сохранился такой факт: после сражения, в котором были разбиты французы — новый союзник Марии Терезии, русская армия ответила победой 30 августа у деревни Гросс-Егерсдорф.

История сохранила один из эпизодов этой битвы — атаку сербского, ныне русского, гусарского эскадрона на прусскую пехоту, расположившуюся у мельницы.

Эскадрон отважно вел в атаку молодой корнет.

У самой мельницы он упал с коня мертвым.

Звали его — согласно документам — Марко Зиминский.

Многие переселенцы остались лежать на полях сражений.

А тех, кто остался жив, отвели в Познань.

До конца мая 1760 года многие еще были живы.

Генерал-фельдмаршал граф Салтыков устроил в июне смотр у города Диршау{50}.