— Мы надеемся, — сказал Мишкович, — что вы от нашего имени попросите императрицу, чтобы нас отправили не на польскую или прусскую границу, а на турецкую. Там мы готовы погибнуть.

Он тоже фыркал и, чтобы скрыть смех, покашливал. Исаковичу показалось, что они оба пьяны.

Ехали они в великолепной карете со стеклами в кожаной раме. Карета, — объяснили ему, — принадлежит Воронцову, а царица остановилась в резиденции Костюрина. Исакович удивленно спросил:

— Как так, ведь Костюрин уехал?

— Он вернулся, — сказал Мишкович.

Ехали они недолго, а когда карета остановилась, все дальнейшее происходило быстро и наспех. Выйдя из кареты, Исакович увидел только, что они зашли в сад с усыпанными песком и гравием дорожками, напоминавший костюринский. Фонарь у ворот освещал стоявших на страже двух гренадеров в белых с золотом киверах, напоминавших сахарные головы.

Исакович с удивлением заметил у них на ногах сапоги.

Они вошли в роскошную приемную, в которой толпилось несколько офицеров в парадной форме, настроенных очень весело. Павел увидел лейтенанта Петра Шевича, его брата Живана, своего дальнего родственника лейтенанта Субботу Чупоню, который приехал в Россию с Мишковичем и славился глупыми проделками, наглостью, но также и смелостью, и бывшего любимчика Хорвата лейтенанта Джюрку Гаича, который переметнулся в стан Вишневского. Вся эта компания ему не понравилась, и он уже хотел спросить, откуда здесь эти молокососы, но тут Мишкович повел его в следующую комнату, шепча ему на ухо, что сейчас его представят его сиятельству, государственному вице-канцлеру графу Михаилу Илларионовичу Воронцову. И пусть Исакович думает, что говорит.

Вопрос застрял у Павла в горле.

В комнате, куда они вошли, не было никого, но Павел чувствовал, что вот-вот войдет человек, перед которым нельзя стоять так, как он стоял в Вене перед Кейзерлингом. Обстановка была здесь роскошной, но ему показалось, что он ее уже видел, когда был у Костюрина в день Александра Невского. Видел богатые татарские ковры на полу и большое черное кресло в глубине комнаты у стены, и зеркала, о которых Виткович говорил, что Костюрин привез их из Италии. Недоумевая, Павел спрашивал себя, не был ли он уже здесь однажды и не отсюда ли прошел в костюринский сад?

Однако у него не было времени о чем-либо расспрашивать, потому что Мишкович сердито и строго пробормотал, чтобы он молчал.

Павлу казалось, что они так стояли, вытянувшись и застыв, очень долго.

Самое удивительное, что смех в приемной раздавался все громче.

Но вот дверь справа отворилась, и Павел увидел, как вошел большой толстый человек во французском платье с огромным париком, которому Мишкович несколько раз низко поклонился. Павел последовал его примеру.

Мишкович шепнул Павлу:

— Воронцов!

Павел несколько раз поклонился в пояс.

Мишкович подошел к Воронцову и поцеловал ему руку.

То же самое сделал Исакович.

Потом Мишкович громко назвал имя и чин Павла, с которым тот прибыл из Австрии. Воронцов крепко похлопал Исаковича по плечу и повторил его имя и чин.

Затем Мишкович, кланяясь, удалился.

Воронцов показал Павлу пальцем на левую дверь, потом, нажав ему на плечо, сказал:

— На колено!

Исакович опустился на колено.

Откуда-то все еще доносился смех.

И вот дверь слева отворилась, и в комнату медленно вошла царица. Воронцов, низко кланяясь, подбежал к ней и церемонно повел к стоящему в нише у стены креслу, едва касаясь пальцами ее руки.

Царица опустилась в кресло.

Воронцов расправил складки ее светло-голубого платья.

Павел увидел, что царица — молодая красивая женщина с необычайно добрым и милостивым лицом. У нее большие черные глаза, на голове — французский парик, на ногах — золотые туфельки, а в руке большой золотой веер.

Исакович быстро окинул царицу взглядом, но был потрясен до глубины души и знал, что запомнит ее на всю жизнь, если проживет даже до ста лет.

Она смотрела на него, лицо ее пылало румянцем — в комнате было жарко натоплено.

Воронцов назвал фамилию и чин Исаковича.

Царица сказала, чтобы граф подвел его ближе.

И хотя говорила она по-русски, Павел все отлично понял.

Он встал и, когда Воронцов взял его за плечо, подошел ближе и снова опустился на колено.

Однако честнейший Исакович был до того смущен, что когда императрица Елисавета протянула ему для поцелуя руку, он, совершенно потрясенный, пролепетал Воронцову:

— Я говорю только по-сербски!

Понял ли это вице-канцлер или нет, Павел не знал, но до его сознания дошло, что Воронцов рассказывает царице, как капитан Исакович давно и тщетно добивался разрешения поехать в Санкт-Петербург с тем, чтобы испросить высочайшей аудиенции. И как некий полковник Теодор Вишневский этому препятствовал. Десять челобитных положено под сукно.

На царицу, видимо, это произвело впечатление, потому что она опять протянула Исаковичу руку.

Стоя на колене и почти не поднимая глаза, Павел услышал, как она говорит Воронцову, что капитан может встать.

— Встаньте!

Воронцов потянул его за рукав, и Павел встал.

Царице, вероятно, понравился этот высокий офицер, выгодно отличавшийся от толстого графа.

Царица знала Версаль, и скорее всего Исакович в своей униформе казался ей офицером, прибывшим из Версаля, а не из маленькой Сербии, заброшенной турецкой провинции. Исакович в тот день был очень бледен, а его большие синие глаза, обычно такие холодные, сверкали безумным блеском. Высокий, бледный, благородный лоб, обрамленный прядями волос цвета червонного золота, восковое, почти прозрачное лицо с орлиным носом говорили о том, что он потрясен до глубины души. Он, столько умолявший об аудиенции, наконец стоит перед царицей. И несмотря на то, что в уголках его красных губ залегли горькие складки, а виски были тронуты сединой, царица не могла не заметить, какой он еще молодой.

А он преданно и восторженно смотрел на нее.

Когда царица велела ему подняться и честнейший Исакович, длинноногий и длиннорукий, встал, фигура его была легка и благородна. У него были широкие плечи и тонкий стан. Царица смотрела на него с явным удовольствием. В тот день Павел надел русский офицерский черный сюртук, походивший на прусскую форму того времени, которую ввел наследник престола Петр и которую носила часть киевского гарнизона. Узкий в талии и широкий в плечах, с большими отворотами, отороченными серебряным галуном, и двумя рядами серебряных пуговиц, спускавшихся к поясу в форме арфы. Шелковый воротник мягко облегал шею, отчего черты лица казались жестче, точно они были выбиты на медали. Такие лица нелегко забыть.

Рука в кружевных манжетах заметно дрожала, когда он, протянув ее, целовал императрице руку.

В сапогах до колен, узких белых лосинах с тремя пуговицами на поясе, в черном сюртуке этот высокий опрятный человек поражал не столько красотой своей фигуры, что не редкость среди его соплеменников, сколько чем-то духовно возвышенным, сильным и вместе с тем мрачным и темным, веявшим от всего его облика. Он напоминал черный монумент, могущественную яркую личность или застывшего на бегу вороного жеребца.

Царица, обращаясь к Воронцову, громко заметила:

— Красавец.

Павел слышал и понял ее.

Потом, обратившись к Исаковичу, она сказала, что ей известно о всех бедах его народа, которые привели их в Россию. Отныне она будет их защитницей, больше им не придется грустить, убиваться, они могут ни о чем не беспокоиться. Сербы прибыли туда, куда хотели, в Россию. Она распорядится, чтобы австрийская императрица разрешила переселиться в Россию всему сербскому народу. А он, Исакович, вскоре получит генеральский чин и генеральскую шляпу!

Так она и сказала.

И опять протянула руку для поцелуя.

Исакович, смущенный, пораженный и полный восторга, снова поцеловал ей руку.

Когда он склонился над ее рукой, царица нежно и милостиво опустила другую руку ему на голову, и он услышал, как она ласково спросила: