Ракич удивленно вытаращил на него глаза, так что все обратили на это внимание и подняли от карт головы.

Фендрик смущенно извинился и сказал:

— Прости, не знаю, о какой Фемке ты говоришь, капитан, и о каком Трандафиле.

Он, Ракич, был в Буде, посещал и дом достопочтенного Трандафила, но веселой Фемки там нет. Трандафил в Буде живет один-одинешенек и уезжает на этих днях в Салоники.

Супруга его сбежала с любовником.

Все рассмеялись.

Исакович сердито пустился объяснять, что коли речь идет о Трандафиле, в доме которого он останавливался, то у того все обстоит в полном порядке, фендрик, видимо, что-то напутал — то, что он слышал о Фемке, относится к прошлым временам. Ему известно, что Фемка, особа молодая и взбалмошная, сбежала с подмастерьем, неким Бркичем, но это было в прошлом году. Потом Фемка вернулась, и сейчас супруги живут счастливо. Прошлое забыто, и они счастливы. У них дивные дети. Он останавливался у них в Буде по пути в Киев.

Несмотря на свой покладистый характер и на то, что он был намного моложе Павла, Ракич, всячески извиняясь, упорно стоял на своем. Он-де знает лично госпожу Трандафил. Она, как и Евдокия, приходится ему дальней родственницей. Речь сейчас идет вовсе не о подмастерье.

Тут замешан некий Мия Пачич, молодой, красивый парикмахер, который, как говорят, приходил по субботам стричь и причесывать Трандафила.

Трандафил ему, Ракичу, сам рассказывал, как всячески хотел вбить Фемке в голову, что она сделала плохо, оставив его одного с малыми ребятами. Он полагал, что будет полезно время от времени жене об этом напоминать, слегка поколачивая ее и заставляя каяться. Однако муж в роли школьного наставника, видимо, Фемке не понравился, и она передала, что на этот раз живой к нему не вернется.

Павел молча опустил голову, посидел еще немного и ушел.

Он не в силах был слушать больше о мужчинах, которые теряют и находят свое счастье, и о женщинах, которые обретают свое счастье то с Бркичем, то с Мией Пачичем. Он больше ничего не хотел слушать ни о Буде и ни о каком другом городе на свете, где каждый год разбиваются семьи, разбиваются судьбы и где никогда нельзя быть уверенным, что найдешь дом, друга или женщину, которых любил, на прежнем месте, а не услышишь, что они куда-то навеки сгинули.

Он пешком направился домой, вернее в дом Жолобова.

Шагая в прозрачных ночных сумерках по безлюдным улицам Подола домой, он глядел в небо и ему слышался серебристый смех Теклы, напоминавший плеск воды в неиссякаемом фонтане. Он так любил веселый смех этой молоденькой девушки.

Однако это не значило, что если бы Текле Божич вздумалось явиться в Киев (однажды она грозилась, что поедет за ним в Россию), он женился бы на ней. Несмотря на то, что в те времена вдовцы женились обычно на женщине лет на двадцать моложе, а то и больше.

Исакович никогда бы не попросил руки Теклы.

Между ней и им стояла тень. Не покойная его жена, а ее родная мать!

По мере того, как шло время, он все отчетливей чувствовал, что на пути в Россию прошел мимо своего счастья, которое нашел бы с этой девушкой. Исакович не мечтал ни о женщинах, ни о страстях, ни о чувственных наслаждениях, он жаждал радости.

И Евдокию Божич, если бы она приехала в Киев, чего он сейчас побаивался, — он встретил бы совсем не так, как можно было бы предположить после рассказов о ней Ракича.

Толста как бочка. Настоящая хрюшка!

И хотя сербские офицеры из Срема и Потисья не требовали в то время от своих жен, чтоб они походили на венок, но сами они были статные, красивые, молодые и знали, что́ в женщине красиво и что́ уродливо.

Бочка, хрюшка — были не те слова, которые шепчут любимой и желанной, в их словаре звучали иные слова, такие как: губки, бровки, ножки, розочка, звездочка и амур.

Им хотелось, чтобы их жена, пока она молода, была тонка в талии и стройна как ель. Что случилось с Евдокией? Почему она стала как бочка? Он не знал. Хотя подобные случаи Павлу были известны.

Многим сирмийским гусарам выпало на долю стать истинными мучениками в браке. Но они молчали. Злой рок, какое-то колдовство порой очень быстро превращали их жен из бутона в розу, а потом в корову. Порой эти женщины, такие очаровательные при первой встрече, после первых или вторых родов становились толстыми, как медведицы, и что было хуже всего, сами они, бедняжки, даже не замечали этого.

Корова самодовольно улыбалась, думая, что ее улыбка чарующа!

И следовала за стройным, как тополь, мужем, словно баржа за кораблем.

Любовницы кирасиров в Темишваре, в большинстве своем венки, первые заметили и разгласили эту особенность сербских супружеских пар, нахально показывая пальцем на стройного красавца мужа и на толстую, точно поросую свинью, жену, идущую раскорякой с ним рядом.

Мужья не видели в этом ничего смешного. Их это весьма огорчало!

Венки же считали величайшей несправедливостью, что у подобных женщин такие красивые мужья, в то время как лысые греки и фракийские валахи в Темишваре и Неоплатенси ведут связанных с ними гирляндой роз, верней узами брака, красивых смуглых гречанок, стройных, точно увитая фиалками мраморная колонна. Подобное же явление замечали и сербские рубаки в Вене. Тщедушные, кривоногие Гарсули — с лысинами под париками — вели к себе в супружескую постель обворожительных блондинок с фарфоровым телом или венгерок, славящихся своей фигурой и страстностью.

Все были недовольны.

И все-таки эти красивые сербские кавалеристы, сирмийские гусары потисской милиции хранили верность своим толстым женам, так как видели в этом непостижимое чудо, страшную метаморфозу, посланную им как испытание.

Они не покидали подурневших жен, народивших им детей.

Часто эти несчастные женщины плакали, словно сами были в том виноваты, и, глядя на то, что делает с ними бог, пытались скрыть свое уродство. И только смотрели испуганно на мужей своими большими черными глазами — это было все, что оставалось от их красоты.

И глазами своими они походили на коров — вот-вот жалобно замычат. Они стеснялись появляться на людях рядом с красивым мужем, стыдились своего обезображенного тела, стыдились предаваться любви. Избегали близости с мужьями. И молча сидели как каменные, держа ребенка на коленях.

К счастью, зеркала в ту пору были весьма редки, и в бедных сербских домах мало кто из женщин мог видеть свой отвислый живот и толстый зад.

Еще хуже было их мужьям. Сербские офицеры графа Марули, графа Валлиса, барона Энгельсгофена долго оставались красавцами, а к пятидесяти годам становились и того краше. Выразительные лица, жесткие черты, словно выбитые на серебре медали, большие темные красивые глаза и шелковые, тронутые проседью волосы.

Они были в расцвете сил, а их жены — уже старухи.

После встречи с фендриком Ракичем Павла охватило смятение и несколько дней он колебался между желанием укрыться от Евдокии и никогда больше не давать о себе знать и жалостью, подобной той, которую вызывает заходящее солнце. Под ее влиянием он готов был даже осенью ехать к Евдокии и привезти ее в Киев, а там будь что будет.

И хотя, судя по рассказам Ракича, она стала бочкой, в глазах Павла она продолжала оставаться невиданной красавицей, какой она была тогда, когда он впервые ее встретил. И у него сжималось сердце от горя при мысли о том, какой она стала сейчас.

Самым невероятным было то, что ее уродство не заставило бы Исаковича бежать. Данное обещание связывало его, и, если бы Евдокия приехала в Киев, Павел принял бы эту женщину так, словно ждет не дождется, чтобы жениться на такой красавице. Ей не пришлось бы стыдиться перед ним своего тела. Не нужно было бы смотреть на него глазами, полными слез. Он скрывал бы то, что видел, скрывал бы ее безобразие и от нее и от себя.

Ибо что может быть ужаснее, когда женщина видит, какой она стала, зная, какой она была прежде?

«По чьей воле, — спрашивал себя Павел, подобно многим другим, — это происходит? Какая злая сила издевается над супругами? Откуда такой ужас? Почему бог допускает такое глумление над женщиной, которая рожает по его воле, верно любит мужа, а с годами жаждет все больше любви?»