Отступая назад, он услышал, как его ботинки, подбитые гвоздями, выбивая искры, скрежетали по тротуару, а его собственное дыхание просто свистело у него в ушах. Он бы выругался, но ярость душила его, подобно удавке, сжимающей горло.

Внезапно Жак почувствовал резкий удар в плечо — это штык перерезал ремень, отчего рюкзак неожиданно соскочил из-за спины и помешал ему отразить удар винтовки. Скинув его, он швырнул рюкзак в лицо атакующего. Его окружили плотным кольцом, и теперь ему приходилось отражать удары со всех сторон.

Плечо пылало от боли, но, слава Богу, рука не была повреждена. Припав на одно колено и скрестив над головой штык и винтовку, он отразил еще один удар, но тут везение покинуло Жака: два лейб-гвардейца обошли его с фланга, и он снова услышал голос офицера:

— Еще одно движение, и мы стреляем! Приготовиться!

Положение было безвыходным, и он опустил руки. Вокруг себя он видел злые лица и серебряные острия штыков.

Медленно, нехотя, словно расставаясь со старым другом, Жак положил свое оружие на холодный камень.

Он поднял голову, пытаясь найти лицо капитана морских пехотинцев. Но за стеной алых мундиров он увидел наблюдателя, высокого худощавого человека в военно-морской форме. Это был командующий эскадрой кораблей Меткалф, отец той женщины, которую Жак приехал искать в Англию.

У командора был породистый нос и глаза пронизывающей арктической голубизны. Он наблюдал сцену, разыгравшуюся перед ним. В последний раз они виделись в Новом Южном Уэльсе, на другом краю света, и командор никак не ожидал обнаружить этого француза в Англии, а еще меньше — в положении арестанта.

— Десерней! Я сожалею, что вижу это.

Жак сел на корточки, сорвал кивер с головы и бросил его на землю рядом с собой.

Командор повернулся к капитану морских пехотинцев:

— Что происходит?

— Этот человек под арестом, сэр. За дезертирство. Ему будет также предъявлено обвинение за сопротивление властям.

Жак зажмурился в отчаянии. Сопротивление. Что еще оставалось делать? Его возмущала чудовищная несправедливость обвинения. Снова открыв глаза, он встретился с внимательным взглядом командора. Чувствуя, как гнев вновь начинает закипать в нем, Жак спросил:

— Что вы знаете об этом?

— Ничего. Но будь спокоен, я намерен это выяснить.

Канны, залив Ангелов, 1 марта

Песчаные дюны заглушают звуки. Вы бы никогда не догадались, что там находится тысяча человек, если бы не прошагали их подобно тому, как это сделал Бонапарт час назад в сумерках, мимо бивачных костров. Когда он проходил, голоса затихали, как волны во время отлива.

Меня зовут Бертран. Я принес клятву и теперь должен сдержать свое слово, так как Бонапарт сбежал с Эльбы. Теперь он не орел, скорее, петушок. Маленький император освободил себя из своего птичьего двора. Пробуя свои крошечные крылышки…

У него нет ни кавалерии, ни артиллерии. А с лошадьми, которые у нас есть…

Хотя, если дать ему все это, мы смогли бы увидеть разницу. До тех пор пока он не будет снова действительно на подъеме, должен ли я что-либо делать?

Даже в той битве много лет назад, когда мы все поклялись убить его, я не мог в действительности поверить, что эта возможность когда-нибудь выпадет мне. Я помню ту темную мансарду в Париже и десятерых собравшихся там человек. Среди них я не знал ни единой души, кроме Менина, моего лучшего друга, который привел меня туда.

Но никто из нас не сомневался в справедливости задуманного. Французы, англичане, пруссаки — мы были объединены ненавистью, от которой исходил прямо-таки дым. Мы решили сделать это в одиночку, по очереди, и, чтобы установить очередность, мы тянули соломинки. Крупный мужчина рядом со мной выругался и стукнул кулаком по столу, когда вытянул самую длинную соломинку — это означало, что он будет последним в очереди.

Джентльмен напротив него бросил на него спокойный взгляд и произнес:

— Ты действительно так сильно хочешь оказаться убийцей? Бонапарт все-таки человеческое существо.

Мужчина ничего не ответил, но Менин рядом со мной взорвался:

— Он не человек. Вспомните меня, когда пуля войдет в него, он упадет, как статуя без единой капли крови.

Семеро из тех заговорщиков уже погибли, проглоченные тенями, как будто их никогда не было. И я даже не знал их имен. За исключением Менина, который стал седьмым. Наш план был прост: каждый человек, когда наступал его черед, должен был установить день убийства. Он посылал записку, в которой не было ничего, кроме даты и подписи, следующему человеку. Таким образом, следующий знал, что если дата миновала, а Бонапарт был еще жив, значит того, предыдущего, поймали в момент покушения и убили. Я получил записку от Менина. Я был тогда в Австрии, а он во Франции. Когда дата прошла, и тиран все еще жил, я уже знал, что должен был делать. Я поехал в Париж, чтобы ухаживать за лошадьми Бонапарта, — с прекраснейшими рекомендациями, которые только могут быть у конюха, хотя и выдумал их сам, — но тут императору пришлось отречься от престола, и я оказался на корабле, ведущим Наполеона на остров Эльбу.

Мы планировали совершить убийство Бонапарта, но это было неосуществимо, пока он находился в ссылке. Поэтому я служил ему в течение десяти месяцев с ненавистью в душе. Но теперь он снова во Франции, и время пришло.

Все, что я знал, это имя и адрес девятого человека. Все, что мне нужно было делать, это решить, когда действовать, и послать записку. Господи, помоги мне, я не могу принять решение. Существует ли подходящее время для того, чтобы свернуть шею маленькому петушку? Откуда ты можешь знать, может, он собирается совершить еще одно чудо и превратиться в ястреба?

На следующее утро София вместе с сыном Гарри была в конюшнях в Гринвиче, чтобы посмотреть, как себя чувствует Шехерезада. Кобыла приняла их с высокомерным видом, ей не нравилось, что ее привели в чужое странное место. Гарри же, напротив, пребывал в отличном расположении духа. Он был рад, что его любимица была здесь с ними.

Конюх, которому поручили присматривать за кобылой, влюбился в нее с первого взгляда и полностью разделял восхищение Гарри. Пока он и четырехлетний мальчик обменивались мнениями по поводу достоинств Шехерезады, София стояла перед лошадью, обхватив ее морду ладонями, и наблюдала, как теплеют ее умные карие глаза. Ее привезли из самого Нового Южного Уэльса — леди Гамильтон не захотела оставить лошадь там, несмотря на долгую дорогу домой.

— Мама, у Шехерезады такие мягкие копыта, — удивился мальчуган.

— Это нормально, дорогой. Ей ведь еще не приходилось преодолевать длинные расстояния.

Гарри подошел к матери и встал рядом с ней, его волосы соломенного цвета блестели на солнце.

— Я могу отправиться вместе с ней?

— Нет. Мы прибудем раньше. А она будет ждать, пока Митчелл не приедет за ней из Клифтона.

Гарри поднял голову вверх, Шехерезада же, наоборот, высвободив свою голову из рук Софии, опустила ее вниз, и две пары карих глаз оказались на одном уровне.

— Она не знает Митчелла. И я не знаю Митчелла.

Она услышала позади них голос конюха.

— Я позабочусь о том, чтобы они познакомились, молодой человек.

София была признательна ему, зная, что это заверение предназначалось также и для нее. Конюх казался добрым человеком и умел ладить с лошадьми. Это напомнило ей о другом человеке. Его власть над лошадьми и тайная власть над ней жили в ее памяти так ярко, что она испытала чувство смущения за ту дрожь, которую воспоминание вызвало у нее.

Гарри потянулся и легонько погладил белую звездочку на лбу кобылы. Шехерезада подмигнула ему, затем слегка толкнула его мордой в грудь, отчего мальчик упал на солому позади нее. София вскрикнула, когда он с глухим звуком приземлился на мягкое место. Но через секунду, увидев, что Гарри засмеялся, успокоилась.

— Шехерезада толкнула меня! — Мальчик поднялся на ноги. — Эй ты, маленькая озорная лошадка!