В первый день марта 1815 года невысокий мужчина, одетый в зеленую форму полковника французских гренадеров, сошел на берег Средиземноморского побережья на значительном расстоянии от Канн. Впервые за десять месяцев он ступил на землю Франции, и ни один друг не пришел, чтобы поприветствовать его. Но он знал свою дорогу. Император сбежал с острова Эльба, и с кошмарной быстротой верность и преданность ему были недалеки от того, чтобы переместиться и обрушиться, в то время как сотни тысяч человеческих жизней были готовы измениться навсегда. Он начнет с Франции: «Я снова покорю это королевство…»

Во второй половине того же самого дня две благородные дамы прогуливались на лошадях под деревьями Гайд-парка. Мартовское солнце сквозь ветви отбрасывало пятна света на снежный наст и раскрашивало зонтики прогуливающихся по парку леди крапинками блеска.

Наездница с огненно-рыжими волосами в токе со страусиным пером, ехала на эффектном клубнично-чалом скакуне. Вторая же всадница, сидевшая на гунтере цвета ночи, черноволосая, яркая, привлекала взгляды своею драматической красотой. Тем не менее, когда она и ее подруга прокладывали себе путь среди карет, на ее лице было отстраненное выражение. Это могло показаться странным для леди, которая только что вернулась из-за границы и должна с нетерпением ожидать встречи со своими лондонскими знакомыми. Но леди София Гамильтон была ведома скорее своими чувствами, нежели условностями. Она всегда кланялась первой тем, кто был близок ей, а удовольствие, которое она испытывала от поездки по Гайд-парку, было связано со встречей с ее подругой и не имело никакого отношения к тому, что творилось вокруг них. На самом деле втайне она желала вообще оставаться незамеченной.

Если бы Мэри Эллвуд (так звали ее рыжеволосую подругу) ехала, по своему обыкновению, не спеша, они останавливались бы поговорить со знакомыми. Но леди Гамильтон предпочитала двигаться дальше. Англия была ее родиной, но только не спесивый Лондон. Здесь, в светских кругах высшего общества, она чувствовала себя одинокой.

Поравнявшись с нею в конце главной аллеи, Мэри наклонилась и сказала:

— Не оглядывайся по сторонам, кое-кто очень внимательно следит за тобой. Под вязом, на большой лошади серой масти.

София затаила дыхание в болезненном подозрении.

— Я его знаю? — спросила она, не поворачивая головы.

— Позволь мне описать его. Лицо смуглое, густые ресницы, гладкие черные волосы. Немного похож на цыгана. Но по виду все же джентльмен.

София вздохнула с облегчением. Было абсурдно думать о каком-то преследовании здесь, в Лондоне.

— Я не знаю его.

— Как тебе будет угодно, — бросила Мэри. Их лошади быстрым аллюром преодолели зеленый газон и направились к менее оживленной аллее.

— А что ты скажешь на это, — продолжила она и стала перечислять: — Полные алые губы, проницательный взгляд и самые розовые щеки во всей Англии?

София улыбнулась:

— Я должна начать — ваше высочество…

Мэри засмеялась.

— Мы с Эллвудом приглашены к принцу на завтра, после ужина. Мы можем без риска представить тебя. Это будет светская вечеринка, недостаточно частная, чтобы мы были лишними, и недостаточно масштабная, чтобы скрыть блеск твоего появления. Вряд ли еще представится более удобный случай.

— Мэри, но завтра я уезжаю в Клифтон, возразила София низким мелодичным голосом.

Ее подруга энергично покачала головой:

— Клифтон ждал тебя девятнадцать месяцев, еще несколько дней вряд ли будут иметь значение. — Она посмотрела на Софию. — Ты сказала мне, что хочешь познакомиться с принцем-регентом. С какой целью — я могу только догадываться, и я только что предложила тебе прекрасную возможность. Воспользуйся ею. Непременно поезжай с нами завтра вечером. Моя собственная значимость, по сравнению с Эллвудом, для него — ничто, но и он ничтожен рядом с теми людьми, которые его окружают. Быть может, мне никогда больше не удастся предоставить тебе еще один такой шанс.

— Очень мило с твоей стороны, но ты оцениваешь мои возможности слишком высоко.

Мэри не обратила внимания на это замечание.

— Вовсе нет. Именно сейчас принц находится в самых отчаянных обстоятельствах из-за отсутствия приятной компании, его окружают неинтересные и поверхностные люди. Каждый твой взгляд, каждое твое слово будут подобны освежающему потоку в пустыне. За один вечер ты покоришь его. К концу недели он будет влюблен в тебя. Если у тебя есть планы, личные или политические, ты можешь предложить их принцу на обсуждение.

— Но у меня нет никакой необходимости добиваться благосклонности принца-регента, — София пожала плечами.

— Это будет не обычное соблазнение. Но я предпочла бы увидеть, как ты поднимаешь ему настроение, нежели хоронишь себя заживо в Клифтоне. — После недолгого молчания Мэри продолжила: — Дорогая, прости меня. Я вовсе не то хотела сказать.

Казалось, взгляд Софии оставался неизменным, но Мэри заметила, как глаза подруги потемнели. София не ответила.

Они достигли конца аллеи и направились обратно. Лошади двигались плавно, размахивая хвостами. Глядя сбоку на подругу, Мэри оценивала гибкую, статную фигуру Софии, ее безупречную гладкую кожу, белую, несмотря на месяцы, проведенные под палящими лучами солнца у океана.

— Я понимаю, что ты чувствуешь. Бедный Эндрю. Твои обязанности по отношению к поместью. Ты заставляешь себя вернуться. Но я думаю, ничего не случится, если ты задержишься здесь, так ты сможешь подготовиться. Побудь с нами еще день или два, по меньшей мере, и позволь Лондону увидеть тебя хоть ненадолго, краешком глаза, прежде чем ты уединишься.

— Ты очень добра, — тон был ровным, но взгляд Софии потеплел и Мэри поняла, что победила.

— Ты найдешь огромное количество вещей, которые будут радовать тебя. Уверена, ты заметишь, как мир изменился к лучшему теперь, когда Бонапарт находится в ссылке.

— Можем ли мы полагаться на то, что французы, так же как и мы, желают мира?

Мэри была застигнута врасплох, но сказала беспечно:

— Может быть, не стоит больше принимать во внимание французов и их изгнанного императора? Что ты думаешь по этому поводу?

София повернулась. Мартовское яркое солнце осветило ее лицо. Глаза подруги были полуприкрыты густыми черными ресницами, поэтому Мэри не могла прочитать их выражения, но от нее не ускользнула гневная дрожь в ее голосе.

— Что я думаю о французах? Я ненавижу их всем сердцем. Они убили моего мужа.

Никто из людей на военном корабле, который быстро прошел мимо Гринвича в тот же самый день, не излагал аргументов о мире, так как они после долгих лет службы за границей собирались вновь очутиться в Англии, и каждый из них, кроме небольшой группы британских стрелков, жаждал вернуться домой. Когда они проплыли вровень с величественными зданиями госпиталя и дома королевы на северном берегу реки Темзы, был отдан приказ причалить. И тут же они увидели шлюпку, направляющуюся к ним по реке.

— Похоже, вы сойдете на берег раньше нас, — заметил первый помощник капитана одному из стрелков, стоявшему у перил. В замечании не чувствовалось обиды. Скорее, это было своего рода прощание с солдатом, который заслужил определенное уважение команды во время пересечения Атлантики.

Стрелок, чей взгляд устремился на шлюпку, кивнул, но не повернулся и не ответил, и через секунду помощник удалился. Француз был непостижимым человеком: иногда он был откровенным и готовым проговорить всю ночную вахту напролет, а на следующее утро становился молчалив и холоден, как пушка перед боем. Тем не менее люди тянулись к нему. Этот человек, с волосами цвета пшеницы, выбеленными солнцем в прошлогодней летней кампании, выделялся чем-то особенным среди остальных стрелков. Однако влияние, которым он обладал в группе, в меньшей степени приписывалось его широкоплечей фигуре и внешности вообще, а чему-то более существенному. В хорошем настроении он был внимательным и открытым, уверенно чувствовал себя в любом окружении. Он замечал и приветствовал каждого всякий раз, когда ему доводилось столкнуться с группой в трюме: французская привычка, которая производила вдохновляющий эффект. Но в данный момент он не был расположен к беседе. Тем не менее, когда один из гардемаринов подошел к нему, француз сразу же обернулся к юноше со своей особенной полуулыбкой — уголок его четко очерченного рта опускался, отчего выражение лица делалось слегка ироничным, но не злым.